Ян Козак - Адам и Ева

Я вышел, хлопнув дверью. Ярость душила меня, на шее вздулись вены, щеки пылали. Ах ты злыдень! Самонадеянный, надутый индюк! Пень! Один из тех, о которые спотыкаешься на каждом шагу! Да такой вот узколобый глупец пострашнее любых морозов. Разоренная стихиями земля еще зазеленеет снова, ее раны затянутся, а после такого вот надутого дурака, готового в зародыше задушить все, что хочет развиваться, способного наплевать в душу, оправиться куда труднее.

В ушах у меня непрестанно звучал его голос. «3а пальметты мы тебе сказали спасибо». «Держись за весла, а к рулю рук не тяни!» Унтер, фельдфебель, не умеющий думать. Держи язык за зубами и шагай со всеми в ногу! Исполняй приказы — и баста. На большее ума не хватает — тут все понятно. Весь порох, что когда-то у него был, израсходовался до конца. Тогда какого же черта он занимает это место! Так вот и будем персики из-за границы привозить и валютой расплачиваться? Из-за того, что какой-то балбес держится за свое кресло и оно для него — вроде крепости? Господи боже! Ведь мы сами помогли ему в это кресло усесться!

Меня трясло, я едва не задыхался.

И не сразу осознал, что рядом со мной, на тротуаре полупустынной площади, стоит Олдржих. Он подошел незаметно. Вид у меня, наверное, был неважнецкий, потому что он ни с того ни с сего сказал:

— Опомнись, друг! Себе только навредишь, а ничего не добьешься. И чего ты надрываешься? Очень тебе это нужно? Я делал тебе знак помолчать, да ведь сумасшедшего не образумишь! Сам виноват. (В самом деле, на какой-то момент он, перепуганный — само смирение, — возник в дверях, у Паточки за спиной, и подсказывал мне, жестикулируя, шевеля губами, чтобы я не перечил. Наверное, потому, что и впрямь не видел в этом смысла, а может, ему просто не хотелось, чтобы начальник осатанел и потом отыгрался на нем.)

— Ведь глупо, — продолжал Олдржих, — возражать против решения районного национального комитета. Разве можно спорить с учреждением? (Он и сам числится в штате этого учреждения.)

Что за ничтожная, тщеславная душонка! Встречаясь со мной «при исполнении», Олдржих давал мне понять, как он горд своей должностью. А оставшись наедине, принимался ныть. Жалобился то на одно, то на другое, но выступить против не отваживался. Словно чья-то невидимая рука держала его за локти.

— Заткнись! — оборвал я его. — Пошел он к черту! Это еще неизвестно, кто из нас под суд угодит.

— Не забывай, ведь он заслуженный!

И для памяти перечислил мне все прошлые заслуги и героические деяния товарища Паточки.

— Да ну тебя к лешему! — снова прервал я. — Что же нам теперь, молиться на него из-за этих его заслуг, ума-разума у него набираться? Вот уж нет! Игра «А папа сказал» для жизни не годится. — Тут я уничтожающе и язвительно посмотрел на Олдржиха. — А для тебя, как вижу, всякий петушок уже бог, если с высокой жердочки кукарекнет? Даже если его там веревкой подвязали, чтоб не сорвался, — все равно, по-твоему, это он будит день поутру и солнце в небе подымает?

Мои слова покоробили его, но он не ушел, так и стоял, переминаясь с ноги на ногу.

— Слушай, а что тебе здесь делать? Шел бы лучше домой, покопался в саду, злость бы и прошла.

— Домой? — с раздражением воскликнул я. — Домой, на печи лежать? Вот вам чего захотелось, разбойникам! Шалишь! Я не такой дурак, чтоб сидеть сложа руки! Нет, домой я не пойду. Пойду куда-нибудь в другое место.

— И куда же? — полюбопытствовал он.

Я и сам не знал куда. И тут мне пришло в голову, что надо зайти к какой-нибудь «шишке» поважнее, повыше рангом. (Тем более что мы уже шагали в том направлении, как будто ноги несли меня туда сами.)

— Будто не знаешь, где у нас дела решаются.

— Ты что, спятил? Уж не думаешь ли, что Паточка все это выдумал? Они наверняка договорились. Договорились, что так надо.

Я по глазам видел, что он перепуган насмерть. Лицо его побледнело. И ноги отказывались ступать дальше — словно его стреножили. Тревожно бегали глаза. Лоб покрыла испарина: Олдржих не хотел, чтобы нас увидели вместе.

— Мое дело предупредить.

У нас за спиной раздался шум, и к зданию райкома подкатила «Волга». Мы обернулись. Из машины вышел первый секретарь Лойза Ситарж. Мы с ним, как говорится, пуд соли съели: жили на соседних улицах, я — на Жижковской, а он — на Пршемысловой. Часто ссорились: улицы стенкой шли друг на друга. Но мгновенно объединялись, если пахло дракой с сынками торговцев, чиновников или ремесленников. Мы с Лойзой знали друг друга почти с пеленок.