Алексей Алёхин - Голыми глазами (сборник)

Фаэтон возвращается с новыми седоками.

Широкая дуга огней взбирается вверх до горизонта. Со стороны моря темно. Только несколько огоньков на танкерах, дремлющих на рейде.

Утром вчерашняя скала превратилась в мавританский замок с башенками.

По гладкой воде залива жуками-водомерками разбежались байдарки.

Город плавал в желтом зное. Он изнывал.

Зной тягуч, как восточная музыка. Небо расплавилось и затопило горизонт. Солнце съело все краски, оставив крышам, стенам, мостовым и морю одну – режущую глаз, белесую.

Оно выбелило даже листву деревьев.

В поисках завтрака – стакана простокваши и квадратика творога – пришлось совершить кругосветное путешествие по прилегающим кварталам.

Зато бакинский базар, куда мы попали после полудня, оглушил завалами разноцветных фруктов, овощей и всяких трав по грошовым ценам. Нахватали чего попало, я вышел ошеломленный. Ощущение рога изобилия не рассеялось даже после, когда дыня оказалась несладкой, а сливы – и вовсе кислятиной. Позже по состоянию торговых рядов мы имели возможность следить за рóдами азербайджанской земли: всякий день какие-нибудь фрукты исчезали, а на их место приходили два-три новых сорта еще роскошней прежнего.

Все двери на лестничных клетках были стальные, массивные, заботливо покрытые масляной краской, дабы уберечь не только от взломщиков, но и от самого времени, съедающего сталь. Оставалось только гадать, поднимаясь по лестнице, какие сокровища прячутся в этих сейфах.

К двери была приварена медная визитная карточка с надписью «Сезам-заде». На звонок открыл сам хозяин. Он и впрямь стоял на пороге сокровищницы.

Просторный холл выглядел как пещера графа Монте-Кристо. Нежным розовым блеском сияли на полированной подставке каминные часы, большие и витиеватые, как торт на юбилейном обеде. Черные резные стулья, обитые красной кожей, и такое же кресло, скрестившее ноги под сиденьем, окружали столик чинной толпой. А щедро позолоченная лампа на столике возвышалась подобно осеннему кусту.

Здесь были декоративные тарелки, чеканные блюда, картины в великолепных рамах, статуэтки – отменного вкуса, тонко отреставрированные, бесценные. И сам хозяин был красивый загорелый седовласый старик в распахнутой на груди голубой рубашке. Он был приветлив, энергичен, мудр и говорил глубоким голосом с приятным акцентом. Время от времени холл, где мы беседовали, плавно пересекала младшая дочь художника – скрипачка. Она не была красива, да и не так уж молода, но источала электричество телесной любви: взгляд ее бил, как ток. Когда она присаживалась на минуту и брала в гибкие руки кота, черного, как ночь с зелеными фонарями, и над его горящими глазами вспыхивал ее собственный взгляд, горячая мягкая волна падала по телу мужчины.

Хозяин пригласил в гостиную. На благородных серых стенах висело несколько превосходных картин, много дорогих тарелок и старинные золоченые канделябры с хрустальными подвесками, переделанные под электричество. Стол был уставлен фруктами в старом фарфоре, хрусталем, серебряными вилочками и ножичками. На выбор было предложено шампанское и коньяк…

В сравнении со всем этим великолепием то, о чем говорилось в продолжение вечера, и сами картины художника казались сущим пустяком.

Мастерская Бахлул-заде была попросту обширный застекленный чердак блочного состарившегося дома. Дверь была нараспашку, я стукнул для порядка костяшкой пальца по косяку, и мы вошли.

На первый взгляд помещение выглядело пустым. Только несколько заляпанных краской мольбертов валялись на дощатом полу. Потом я увидал: не нарушая этой пустоты, у окна справа, на прикрытом ковром матрасе сидел худой старик, как бы помещенный между собственных торчащих вверх острых коленей. Перед ним, через низенький столик, расположился на скамье мужчина помоложе. Они разговаривали и пили чай.

Старик повернул худое черное лицо, из которого редкими седыми клочками торчала борода, и приветствовал нас по-азербайджански. Это и был Бахлул-заде. Он протянул для пожатия руки и указал на скамейку.

Говорил он по-русски плохо, с ужасным акцентом, усугубленным отсутствием зубов: при каждом слове младенческая верхняя десна открывалась, ярко розовея на коричневом морщинистом лице. Глаза у него были светлые, прозрачные, с легкой желтизной.

Бахлул-заде говорил о поездках в горы, о своих друзьях и о том, что болел недавно и перенес операцию – поэтому он кутал поясницу в какую-то синюю тряпку, не то шаль. Что встает рано и в мастерскую приходит чуть свет. Вспоминал, как повздорил с каким-то большим здешним начальником, а потом его уговаривали принять республиканскую премию, а он не хотел. Говорил о своей свободе: по-птичьему природной, как простые потребности в пище, чае, в красках и карандашах – в том, чего почти нельзя у человека отнять.