Алексей Леснянский - Ломка

Старинные часы с латинским циферблатом и недремлющей кукушкой пробили час. Андрей погрузился в мысли о прожитом дне, вспоминал своих университетских товарищей, с которыми так часто проводил время в беседах о судьбе России и построении настоящего демократического общества. Сегодня он ясно понял, что он и его товарищи, так усердно ратовавшие за народное счастье, были от чаяний простых людей невероятно далеки.

— "Страшно далеки они были от народа", — даже вспомнил он знаменитую фразу".

Получая высшее образование, люди его среды (а их стало уже достаточно много) были движимы высокими идеалами, но вся проблема заключалась в том, что потерялась преемственность поколений революционного, в хорошем понимании этого слова, "студенческого общежития". Дух борьбы против несправедливости исчез. Он был ярко выражен в двух прошлых столетиях, а в нынешнем надо было начинать все с начала.

Андрей неплохо знал отечественную историю, ему были дороги декабристы и народовольцы. Только первые (все это знали) хотели насадить высшую правду без поддержки народа, последние встали на путь террора. Обе ветви гибельные. Революцию октября семнадцатого он вообще не признавал и удивлялся, как коммунистическая зараза до сих пор еще гнездится в людях его страны. Массовые репрессии, высылка интеллигенции из страны, разрушение храмов, тупиковая мораль привели к вырождению генофонда нации. Результаты такой государственной политики можно было наблюдать в Кайбалах, но, что самое страшное, — люди в деревне не знали, от чего их теперешняя жизнь хуже горькой редьки.

Лежа на кровати, Андрей вдруг вспомнил о хождениях в народ, когда студенты, бросив привольную сытую столичную жизнь, подавались в деревни, становились там врачами, кузнецами, плотниками и пытались разъяснить народу, как жить дальше. Своей самоотреченной деятельностью во благо людей они снискали себе уважение крестьян, но не смогли найти отклика у простых мужиков. Это и была их главная непростительная ошибка. Они нашли уважение для себя, возвысили свою душу, терпя лишения, но не смогли научить, не сумели привить мужикам уважение к самим себе.

— "Все еще можно исправить. Не знаю как, но можно. Остановлюсь, присмотрюсь к деревенским. Вот он мой народ во всей своей неприкрытой наготе. В этом доме, в этой деревне. Жалко, что один. Только кому сейчас легко?" — улыбалась совсем еще юная, не заветренная временем душа.

Веки Андрея слипались, и он сам не заметил, как погрузился в крепкий здоровый сон молодости.

В эту ночь многие из деревенских, присутствовавших вечером в клубе, пытались понять, что подвигло приезжего на вмешательство. Им и в голову не могло прийти, какие чувства обуревали Андрея. Одни злились на него за то, что не дал добродить буйству крови, не позволил бить, крушить, кромсать, резать; другие (и их было не меньше) одобряли, понимая, что кто-то должен был все это остановить. Одобряли или злились, но не понимали. Все же просто. Если ты приехал в Кайбалы к бабке, — встань на сторону деревенских или в крайнем случае не мешай. В то, что он мент, никто не поверил сразу. Типаж не тот. Но в те решительные минуты, когда он стоял между ними и подсинцами, грозно вперив взгляд не на них даже, нет, а куда-то поверх голов, казалось, что не силы, способной его остановить.

Митька Белов проснулся по-деревенски рано. Отец с матерью уже собирались на птичник. Голова у Митьки гудела от полученного в драке удара. Он не помнил, как и где его вчера заработал. Смутно припоминал, что был в первых рядах атакующих, потом вспышка, потом катался по земле, не помня себя от боли, затем провал, и кто-то ночью, вроде бы Сага, отводит его домой. Что-то стягивало череп. Прикоснувшись к голове, Митька нащупал повязку, подошел к зеркалу и обнаружил рукав белой рубахи, пропитанной кровью.

— Хэ, как на войне прямо, — сказал он вслух.

В это время в комнату вошла мать и обнаружила стоявшего у зеркала парня.

Батюшки, отец ты погляди на него, иди, посмотри на своего оглоеда. Опять дрался и напился ведь, наверняка напился ведь сволочь. Куда тебя черти вечно заносят, горе ты луковое.

Отец, чтобы не принизить свой авторитет сразу не откликнулся, молча доел завтрак и перед самым уходом, грозно насупив черные густые брови, начал допрос

— Подсинцы? — бросил с порога.

— Они, — потупившись, ответил Митька.

— Кто кого? — продолжил отец.

— Да вроде мы, батя.

— Пил вчера?

— Нет. Да не ну правда.

— Врешь, собака. Зашибу. Мать в гроб загонишь со своими пьянками, паскуда такая. Чтоб к вечеру по хозяйству все сделал. Понял? — подвел итог отец и, громыхая кирзовыми сапогами, вышел во двор.