Виктор Пронин - Падай, ты убит!

Подумал-подумал Автор и решил все оставить как есть.

Уж если у Шихина сорвались эти слова с языка, значит, так надо. У нас тоже иногда выскакивают слова — злые и вежливые, трепетные и искренние... Мы потом, конечно, страдаем и маемся, но ведь сказанного не вернешь. Случается так, душевно кому-то посочувствуешь, такие утешения подвернутся, так проникнешься чьей-то бедой, что потом от стыда и неловкости хоть сквозь землю проваливайся. Будто выдал себя в чем-то непристойном. Пусть и у Шихина сорвутся такие слова, пусть. А то взяли манеру — всему найди объяснение, всему найди обоснование... В жизни так не бывает. В жизни такая сумятица и бестолковщина, что иногда диву даешься, как только умудряемся сквозь будни продираться, дом находить, своих узнавать.

И еще... Слова могут сорваться случайно, но сами по себе они случайными быть не могут, за ними всегда что-то стоит, за ними наша жизнь, о которой никто ни черта не знает, о сущности которой мы можем только догадываться.

И потом — разве не бываем мы убиты, когда рушатся наши надежды, когда любовь на наших глазах превращается в что-то другое, хотя и очень на нее похожее, когда друг, вроде того же Васьки-стукача, пишет донос и самые заветные твои слова излагает пером усердным и озабоченным? А ничего, живем, посвистываем.

— А тебе не кажется, что бороться за правое дело с помощью подметных писем... мм... не совсем пристойно? — спросил Ошеверов. — Только не подумай, что я тебя осуждаю, нет, как я могу осуждать... Мне просто интересно.

— Нет, не кажется. Когда борешься, все средства хороши, если они, конечно, не обесценивают цель, — Вовушка впервые в упор посмотрел на Ошеверова. — Не знаю, приходилось ли тебе с кем-нибудь или с чем-нибудь схватываться всерьез... Кроме кривоногого майора, — это был удар под дых, однако Ошеверов сам напросился. — Но если тебя интересуют мои нравственные устои, могу сказать... Будь возможность запустить в него кирпичом, не рискуя при этом собственной головой, я бы...

— Зная, что у него жена, дети?

— Да. Зная, что у него больная жена, глупые дети, голодные внуки, убогие племянники, я бы опустил на его череп кирпич, булыжник, обрезок трубы... У нас повысили пенсии сиротам, многодетным матерям, инвалидам с детства — дурным, кривым, неудачно родившимся... Не помрут. Выживут. Выбор оружия диктуют условия. Я не могу выступить против него открыто — мне попросту сломают хребет.

— В прямом смысле слова? — уточнил Шихин.

— И в прямом ломали, — ответил Вовушка, улыбаясь, но на этот раз не было в его улыбке стеснительности, просьбы простить за невежество. Так улыбается хирург во время операции, водитель на крутом вираже, дрессировщик, уламывающий строптивого тигра.

— Но письмо можно и подписать.

— Подписанное письмо — это мнение одного человека, со своими недостатками, расчетами, может быть, даже корыстными. Анонимка как бы свыше. Ее автор неизвестен и потому неуязвим. У нас ведь как принято — чуть человек высунется, подставится, чуть из траншеи приподнимется, сразу по нему огонь. Кто такой? Чем дышит? С кем живет? И никого не волнует — о чем, собственно, он написал, что растревожило душу его, что смутило разум его... Анонимка сильнее, — повторил Вовушка. — У анонимки есть важное преимущество — она бьет человека в самое уязвимое место, даже в то, о котором не знаешь. Я, к примеру, пишу, что этот человек ворует, но начальник, получивший анонимку, прекрасно знает, что моя жертва еще и блудит, подделывает подписи, берет взятки, носит чужие ордена, слушает но ночам зарубежные голоса, а нашим родным голосам доверяет не слишком... То есть анонимка — это самонаводящаяся ракета с разделяющимися боеголовками.

— А на друзей не приходилось доносы писать? — невинно спросил Ошеверов.

Но Вовушка только усмехнулся его коварству.

— Анонимка и донос — вещи разные, — сказал он. — Тебе объяснить их различие?

— Если не трудно.

— Пожалуйста. Доносом можно обвинить человека в государственной измене. Но когда ты вскрываешь перед общественностью супружескую измену — это анонимка. Называя мое письмо доносом, ты пытаешься меня обидеть. Разумом своим ты еще не постиг разницы, однако нюх твой собачий, обостренный салехардскими морозами, нутро твое, подсознание эту работу уже проделали. Отвечаю — доносов не писал. И на самого злого врага ненапишу. За доносами кровь. Кровь миллионов, если угодно. Как пишут в газетах — лучших сынов и дочерей.

— А за анонимками?

— А! — Вовушка махнул рукой. — Семейные, служебные неприятности.