Виктор Пронин - Падай, ты убит!

— Угу, — кивнул Шихин.

— А ты, Ошеверов?

— Видишь ли, смотря что иметь в виду. Дело в том...

— Ты только что ел кубинскую картошку?

— Ну? — насторожился Ошеверов. — И что же?

— Это нравственно?

— Понимаешь...

— Понимаю, — оборвал его Вовушка. — Какой-то ты сегодня перепуганный. Тебя что, вызывали, вопросы задавали? Уж коли сидишь с друзьями, то хотя бы вид сделай, что доверяешь им, притворись. Или ты работаешь не только на автотранспортную контору? — спросил Вовушка, щурясь на солнце и тыкаясь босыми ногами в мягкую шерсть Шамана, разметавшегося под столом.

Ошеверов поперхнулся, набрал полную грудь воздуха, чтобы ответить, но Шихин опередил его, не дат прорваться ошеверовскому гневу.

— Послушай, Вовушка, а почему вообще так получилось? Почему все эти люди ополчились на тебя?

— Они ополчились не только на меня! Они ополчились на всех, у кого варит голова. Они на народ ополчились. А на тебя? Не ополчились?

— Но почему? — повторил Шихин.

— Потому что сами тупы и бездарны. И совершенно искренне не могут поверить, что человек, который вырос рядом с ними, отстоял полжизни в одних с ними очередях, отмаялся в коммуналках, годы отмаршировал в пионерских и прочих колоннах, вдруг оказывается не такой, как они. Значит, надо его запретить, остановить, упрятать. Ведь они полагают, что поставлены государством именно для этого. И правы, они действительно поставлены для этого, иначе было бы очень просто их убрать. Но проходят десятилетия, сменяются поколения, а они сидят и запрещают. Это свое открытие я ценю ничуть не меньше, нежели лазерную приставку, которая позволяет с точностью до миллиметра определить расстояние до Луны, глубину черной дыры и даже, — Вовушка понизил голос, — узнать, мальчик родится или девочка.

— Не он, — чуть слышно выдохнул Ошеверов.

— Что?

— Я сказал, что ты очень хороший человек и правильно мыслишь.

— Да ну тебя, — застеснялся Вовушка. — Скажешь еще... Я плохой человек, я это... влюбился.

— А как же дети, жена?

— Вот и говорю... Плохой я человек. Рассказать?

— Конечно!

— Только не смеяться, — поставил Вовушка условие.

Не будем приводить Вовушкин рассказ. Не стоит. Он не имеет к нашему повествованию никакого отношения, да и сам Вовушка против обнародования интимных сторон его жизни. Если он что-то и рассказал в минуту слабости, то это вовсе не значит, что мы должны тут же ею воспользоваться. К тому же в его рассказе не было постельных сцен, не описывал он и прелестей своей подружки. Для этого он был слишком целомудрен, да и слушатели оказались не из тех, кого подобные вещи очень уж интересовали.

Но поведал Вовушка о том, как он преодолевал транспортные трудности, как на гигантском аэробусе ИЛ-86 пересекал страну, чтобы увидеть привязавшееся к нему голубоглазое существо, как сочинял причины отлучек, как доставал денег и как эти деньги ему доставались, как подкупал гостиничных стражей, срамился, унижался перед дежурными, швейцарами, горничными, которые время от времени вламывались в номер, чтобы убедиться не то в добропорядочности жильца, не то в его испорченности. Во всяком случае, они неудержимо хотели в чем-то убедиться, поскольку в выполнении указаний и инструкций заключался смысл их жизни. Казалось, все силы страны, вся ее подслушивающая и подсматривающая мощь были направлены на то, чтобы не произошло прелюбодеяния на втором этаже моршанской гостиницы — единственного пристанища в европейской части страны, где Вовушке удалось устроиться на ночь. А оно все-таки произошло, хотя радости никому не принесло, потому что к тому моменту все было настолько истоптано и изгажено во влюбленной Вовушкиной душе и в душе белокурого существа, согласившегося преодолеть с ним тяготы измены, что свидание превратилось в сущее наказание, и оба перенесли его с терпеливой покорностью.

Впрочем, вряд ли стоит жалеть бедного Вовушку. Все мы так привыкли к терпеливой покорности и изгаженности в душе, что давно уже не считаем это состояние каким-то особенным. В таком состоянии мы ходим в магазины, в конторы за справками, являемся на вызов к начальству, сидим на собраниях, что-то массово одобряем, против чего-то не менее массово гневаемся, упиваемся, так сказать, долгожданной демократией...

Заметили?

Стоит произнести это слово, как чувствуем, что ляпнули что-то запретное, заметили? Ладно, если ничего не случится, я это место вычеркну, когда буду править рукопись. А пока оставлю, приятно хоть какое-то время, пусть наедине с самим собой, побыть этаким вольнодумцем, а потом умудренно вычеркнуть сомнительные места. Издательские планы составляются на четыре-пять лет вперед, за это время может кое-что измениться, хотя жизненный опыт Автора заставляет его в этом месте криво ухмыльнуться.