Виктор Пронин - Падай, ты убит!

Кузьма Лаврентьевич прошел мимо Шихина, вплыл в яблоневую листву и пропал из глаз. На секунду среди ветвей мелькнула грустная физиономия Пана и растворилась. Колыхнулись ветви, затуманился ствол, сама по себе переломилась сухая ветка. И все стихло.

— И многие кричали? — спросил Шихин в пустоту.

— Случалось... — прошелестело в ответ.

— И чем кончалось?

— Тем. Чем всегда все кончается.

— И много их было?

— Больше, чем твоих гостей, хотя в это трудно поверить, — неуклюже пошутил Кузьма Лаврентьевич.

Он тоже вскоре уехал, дня через три. Собирая старика в дорогу, Шихин наткнулся на маленький фибровый чемоданчик с металлическими уголками и поразился легкости чемоданчика. Его тут же пронзила догадка — он был пуст. Кузьма Лаврентьевич взял его для приличия. Валя положила в чемодан несколько кусков жареного окуня, буханку хлеба и кипяченое молоко в литровой бутылке с завинчивающейся пробкой — из-под итальянского вермута. Шихин как-то принес ее из леса вместе с поллитровками. Бутылку у него не взяли, нестандартная, дескать, вот она и дождалась своего часа.

Обстоятельно поговорить с Кузьмой Лаврентьевичем о временах, которые тревожили Шихина, не удалось. Старик отмалчивался, прятался в саду, а то и вовсе исчезал из дома — уходил к станции, где в голубой фанерной забегаловке можно было опрокинуть стаканчик крепленого вина. В наши времена на этом месте автобусная стоянка, бензиновая вонь и ругань ленивых шоферов, которые после каждого круга по Одинцову, на что у них уходило минут двадцать, полчаса отдыхали, курили и нахально смеялись, видя, как собирается на остановке молчаливая, покорная и ненавидящая их толпа, увешанная сумками, авоськами, узлами — люди везли пропитание из Москвы. Они и сейчас его везут. Не далее как вчера Автор приволок из столицы десять килограммов картошки и покорно отстоял на остановке положенное — протащить картошку еще три километра у него уже не было никаких сил. Именно сюда дворами, тропинками, по досточкам, проложенным над ручьями, пробирался Кузьма Лаврентьевич. Издали завидев голубое сооружение из фанерных листов, он волновался, невольно ускорял шаг, сердце его начинало учащенно биться. Выпив стаканчик, он благодарно смотрел на продавщицу, которая обсчитывала его так же безбожно, как и других, но зато и наливала без ругани и укоров. Свесив руки вдоль туловища, старик медленно брел обратно, на Подушкинское шоссе, проникал в сад, до вечера таился там и только в сумерках решался подняться на освещенную террасу — боялся, что его будут корить за пьянство. Случавшиеся в его жизни жены в один голос внушали, что стакан вина в неделю — это норма пропойцы. Кузьме Лаврентьевичу много чего внушили в жизни, и он по простоте душевной всему верил. До сих пор, например, хранил тайну о врагах народа, о лагерях и ссылках, о способах подавления волнений, о расстрелах — тайн было столько, что он даже не знал, когда выдает государственный секрет, а когда просто дышит. Кузьма Лаврентьевич ни очем не расспрашивал, ничего не рассказывал и лишь иногда, откликаясь на детские воспоминания Вали, безошибочно называл дату, город, имя, из чего Шихин заключил, что память у него прекрасная, что помнит он, может быть, даже слишком много.

Случалось, за ужином старик не произносил ни слова, а потом так же молча удалялся в сад или на диван в конце коридора — был там темный, уютный угол, в котором всегда можно было прикорнуть часок-другой. Поначалу это озадачивало Шихина, но потом он привык и ему даже нравилось помолчать со стариком, обмениваясь знаками, взглядами, жестами.

— А если мы это... По глоточку? — робко иногда спрашивал Кузьма Лаврентьевич, голосом извиняясь за неприличное предложение.

— Можно.

— О, — видя, что с ним соглашались выпить, Кузьма Лаврентьевич радостно изумлялся, в его движениях появлялась игривость, он вскакивал и длинной бесплотной тенью уносился в темноту коридора, безошибочно просовывал руку в какую-то щель и через минуту возвращался, держа бутылку портвейна в двух руках, как держат младенцев, бережно прижав к груди. Тогда в одинцовских забегаловках еще можно было достать портвейн, хотя ныне в это трудно поверить. Кузьма Лаврентьевич заглядывал Шихину в глаза, опасливо косился на свою дочь Валентину, чтобы еще раз убедиться, что его не разыгрывают, что с ним действительно готовы выпить и никто не собирается бить стаканы об пол, выплескивать вино в помойное ведро, как поступала женщина, с которой он жил.