Виктор Пронин - Падай, ты убит!

И как знать, кто победит, как знать...

А может, за своих признают? Найдут в нас что-то для себя близкое, родное, хорошо им знакомое, и жить оставят... А может, и мы с вами уже того, а? Может, и нас зачали в каком-нибудь опьянении — в состоянии страха, слабоумия, вызванного стремлением к всемирному переустройству? В состоянии верноподданнического азарта, как выразился Васька-стукач...

Сашка скрылся за углом, и тут же начался зимний дождь, тихий и неуверенный. Капли с еле слышным звоном разбивались о карниз окна, о жестяную крышу, которую Автор как-то соорудил над балконом с соседом Колей, причем тот за помощь взял совсем недорого, бутылку водки еще до предпоследнего повышения цен. Коля всем рассказывал, что отсидел несколько лет за неосторожное убийство — превысил пределы необходимой обороны и на платформе станции Одинцово зарезал человека тем самым ножом, которым тот хотел зарезать его, приняв по ошибке за какого-то своего смертельного врага. Коле никто не верил, над ним смеялись, а он злился, щурил глаза и опасно дергал ноздрями. У него были необыкновенно сильные, тяжелые руки, и, натыкаясь на них, я невольно отшатывался, как от бронзовой тверди статуи, на которую однажды натолкнулся в толпе германского города Дюссельдорфа. Такая у них там манера — статуи в натуральный рост человека ставить прямо на тротуаре.

Зимний дождь сбивал оставшиеся на деревьях подмерзшие листья и вызывал странную уверенность, что это дождь из моего детства, что он долго бродил но земле и вот только теперь нашел меня, и мы снова вместе. Но радости нет, кажется, дождь пришел, чтобы попрощаться уже навсегда. Ощущение оказывается неожиданно грустным. Кажется, что совсем недавно была юность... А может быть, так кажется всегда? И сегодняшние мои уставшие годы через некоторое время тоже будут выглядеть юными? Все равно печально. Истинная юность была давно, а дороги, на которых надеялся встретить веселых и добрых людей, увидеть шумные и густые деревья, эти дороги оказались пустыми и гулкими, как бетонные коридоры, да и позади уже, дороги-то...

Из окна мне хорошо видно, как тускло и холодно светятся под дождем асфальт, крыши машин, перепончатые зонтики прохожих. В деревьях, покрытых белесыми листьями, сейчас тоже идут дожди — в каждой кроне свой маленький дождь. И когда общий дождь кончится, внутри деревьев еще долго будут идти невидимые и почти несуществующие дожди.

И во мне сегодня дождь. Я не могу сесть за машинку, если во мне нет дождя, если не мерцают во мне покрытые изморозью листья и булыжники, не барабанит во мне дождь по жестяным карнизам, если не бредет по пустырям моей души вахтер Сашка с буханкой хлеба под мышкой, если Коля не воет во мне по-звериному от одиночества, беспорядочно колотя тяжелыми пальцами по разлаженной, расстроенной, рассохшейся гитаре. «Чайки! — орет он за стеной. — Белокрылые чайки! Черноморские чайки! Моя мечта!» И колотится головой в пол — его жена опять не ночевала дома... А пол, между прочим, с нечеловеческой старательностью выложен им самим из плашек красного дерева — всю зиму он таскал их с комбината мебельных деталей, где работает в ночную смену, его назначают только в ночную смену за то, что приходит на работу под хмельком... Попробуйте не прийти на работу под хмельком, отсидев несколько лет за превышение обороны, да если еще к тому же ваша жена далеко не всегда приходит домой ночевать, попробуйте... А мать слепа от старости, а дочь воняет табачищем, пропускает уроки и красится, чтобы не было видно синяков под глазами и на нежной детской шее...

Попробуйте...

Ни фига у вас, ребята, не получится. И не пытайтесь.

Все.

Коля вроде затих за стеной, Сашка пересек пустырь, в воздухе появились снежинки...

Пора к столу.

Летний ночной дождь над Подушкинским шоссе, над станцией Одинцово, над шихинским домом. С треском, будто рвется кожа на груди, разрывается небо в космической выси, обнажая черные дыры пространства, и оттуда на короткое мгновение полыхнет чем-то ослепительно-голубым, и снова смыкается темнота, и хлещет из нее дождь, и почему-то хочется, чтобы он продолжался, чтобы гремела гроза, и потоки воды стекали с крыши, и достаточно было протянуть руку, чтобы ладонь наполнилась небесной влагой.

И что-то отзывается в душе, что-то трепещет и ждет.

И шумит дождем ночная темнота, и в миг прозрения ты понимаешь — никогда этого больше не будет, не будет такой ночи, сада, такого скопления гостей. Все, что происходит, — прощание. С друзьями, с самим собой, прежним собой, со своими надеждами и глупыми счастливыми представлениями о чем-то возвышенном и потому ложном...