Виктор Пронин - Падай, ты убит!

И так ли уж важно — было ли все это. Не будем в этом сомневаться. Было вино. Была терраса, освещенная слабой лампочкой. Был Ошеверов с анонимкой за пазухой, и действительно хватило у него самоотверженности довезти вино из самой Грузии, был Шаман, забившийся от грозы в угол и вздрагивающий при ударах грома. Были Селена, Адуев, Вовушка... Да и остальные тоже. Все было. Усомнимся лучше в чем-нибудь другом, у нас, слава Богу, есть в чем сомневаться, и с каждым выпуском утренних и вечерних новостей поводов для прозрений и разочарований все прибавляется...

Шихин выволок из сеней корыто, два ведра, мятый алюминиевый бидон и потащил все это на чердак. Оказывается, в коридоре уже давно бежали по стенам ручейки, вода канала и в таз, установленный посредине кухни, и в большую миску, стоявшую у лежака Кузьмы Лаврентьевича. Поставив босые ноги по обе стороны от таза, он отрешенно смотрел, как падают капли в миску, вслушивался в тихий, неопасный, ни к чему его не обязывающий звук, и Бог его знает что вспоминал при этом, да и вспоминал ли...

Костя Монастырский, оторвавшись от грустных мыслей об экономике страны и увидев Шихина с корытом, резко поднялся, чуть ли не прыжком подскочил к лестнице и устремился следом. На чердаке в свете карманного фонарика тонкие струйки воды сверкали безобидно и переливчато. Некоторые посудины, установленные Шихиным днем, уже наполнились, и вода беззвучно лилась через край. На секунду из-за трубы блеснули опасливые очи Нефтодьева, продрогшего здесь в сырости и сквозняках, но Костя его не заметил, а Шихин не обратил внимания — он был озабочен тем, чтобы поточнее расставить ведра. Корытом он охватил сразу три струи, потом обнаружил еще несколько слабеньких ручейков и поставил под них самовары. Сдавленным ведром Шихин вычерпал воду из переполненных тазов, сливая каждый раз наружу сквозь выбитую раму. Костя помогал ему как мог, суматошливо бегая по чердаку и освещая фонариком дорогу.

— Слушай, Митя, тебе надо крышу менять, — убежденно произнес Костя с готовностью немедленно доказывать и отстаивать свое предложение, привыкнув к тому, что любую идею нужно защищать. — Осень начнется, дожди неделями... А зима... Весной снег потечет... Не будешь же весь чердак ведрами уставлять.

— Что-нибудь придумаю.

— Да тут и думать нечего! Купи толь, постели, пришей ее рейками, планками...

— Сделаю, Костя. Толи достану и все сделаю.

— Слушай... Надо бы нам как-то организоваться... По сотне скинуться, что ли... А?

— Нам с тобой скинуться? — уточнил Шихин и улыбнулся, сразу представив себе до самого последнего слова весь разговор, который сейчас произойдет.

— Тут же народу вон сколько собралось! Глядишь, и тысчонка наберется, на первый ремонт хватит!

— Не получится!

— Почему?

— Потому... Не получится, и все.

— Ты уверен?

— Да.

— А откуда такая уверенность? — Монастырский во всем любил точность и предельную ясность. Он не признавал недоговоренностей, не улыбался — хохотал, орал в голос. Увидев вспыхнувший зеленый светофор, принимал это как команду к бегу и бросался через дорогу, увлекая за собой медлительных прохожих. С его появлением мнения обострялись, голоса становились повышенными, самые невинные суждения обретали непримиримость и превращались в убеждения.

Обнаружив несоответствия в экономической системе, он не стал думать над ее усовершенствованием, а попросту предложил заменить другой, еще более всенародной, чем та, которую мы безуспешно латаем уж какое десятилетие, вкладывая в нее все новые и новые поколения, которые уходят в небытие, как в какую-то черную дыру, и ни их жизнь, ни их смерть никак не приближает нас к долгожданным вершинам.

Странный человек этот Монастырский, перекошенный какой-то, асимметричный, как говорят ученые люди. В конце концов у всех нас есть мнение о том о сем, но ведь не кричим же мы об этом в голос, разве что по пьянке сорвется рисковое словечко, да и то пытаемся смягчить, объяснить, чтоб, не дай Бог, наш заветный собутыльник не позвонил из ближайшего автомата куда следует. Но сами-то знаем, наверняка знаем — позвонит. И наступает, ребята, мерзкое состояние отрезвления, когда знаешь, что выпил достаточно, но вместо хмельной беспечности ворочается в тебе страх и растет обреченность.

— Не скинутся, — обронил Шихин, глядя в темноту.

— Ни за что и никогда, — откликнулось откуда-то от сырой трубы, но которой бежали жидкие струйки глины.

— Что это? — вздрогнул Монастырский.