Петр Проскурин - Седьмая стража

— Алексей, прошу потише, спят ведь…

— Хорошо… Я не закончил свою мысль, простите, Вадим… вино ведь для того и существует, чтобы сблизить. — В словах зятя звучала полувопросительная мягкая интонация, но ему в глаза Одинцов взглянуть не решался. — Весь парадокс заключается в ином, Вадим. Ведь у вас всего лишь иллюзия власти, а управляете не вы, все диктует ваша команда. А ее кто составляет? Подобранная по принципу однородности — воинствующая, сплоченная в один монолит серость. Боже мой, можно одолеть Гималаи, пройти сквозь огонь, но серость… Ого! То, на чем держались династии, эпохи, царства, — серость… Высшей марки цемент, не пропускающий ни солнца, ни влаги, ни воздуха!

— Не заходите в глушь, Алексей, в сплошную темень, там нехорошо, давайте лучше еще по рюмке и спать, — предложил Одинцов, взял бутылку, несколько помедлил, успокаивая руки. — Вы должны пересмотреть свое отношение к происходящему, Алексей… Серость? Коротченко? Другие? А кто прозрел загадку жизни? Я? Вы? Ваш горячо любимый Климентий Яковлевич? У которого, по-вашему, кроме чрева ничего нет? Ох, как вы ошибаетесь! А если та самая середина, серость, цемент, как вы выражаетесь, нужны больше, чем такие вот неуправляемые анархисты, как вы? А если в том замысел провидения, его желание сохранить жизнь подольше, дать ей возможность идти вперед медленнее, зато безопасней? Или вы готовы взять на себя смелость дать окончательный результат?

— Никто этого никогда не определит, зачем? — отозвался Меньшенин, пристально рассматривая коньяк в своем хрустальном бокале. — Вы подбросили мне интересную мысль, право, жаль, я сейчас не могу сосредоточиться. Мне впрягаться в эту телегу поздно… и… я — пьян, дорогой шурин… ну…

Он оглянулся, — у двери белой тенью стояла Зоя в большой белой пуховой шали, наброшенной на плечи и скрывавшей ее пополневшую, особенно за последний месяц, фигуру; она подошла к столу, мягко взяла из рук мужа фужер и поставила его на стол.

— Не надо больше, Алеша, поздно… И ты, Вадим, не забывай, у него контузия, после ваших вечеров болеет. Идем, идем…

— Ну, почему ты всегда такая умная? — с нежностью протянул Меньшенин, влюбленно не отрывая от жены взгляда. — Ну, что ни слово, то золото… Зоюшка…

— Вставай! А то ты меня знаешь…

— Все, пощади, уже встал! — Меньшенин тут же вскочил, шагнул к ней, поцеловал в щеку.

Они все втроем еще поговорили, но разговор их все больше касался Зои и ее положения; проводив сестру с зятем, Одинцов прилег на диван и долго лежал с открытыми глазами и напряженным лицом, вновь и вновь возвращаясь в мыслях к недавнему; Меньшенин в это же самое время, с бережением и ласковыми шуточками, помог жене раздеться и лечь, а сам в каком-то нервном возбуждении прошелся несколько раз по комнате.

— Алеша, — внезапно окликнула Зоя, — подойди, пожалуйста… сядь…

Он сел на край кровати, взял ее руки в свои.

— Ты мне веришь, Алеша?

— Да…

— Нам нужно искать жилье, — сказала она, — мужчина должен быть хозяином в своем доме. Я очень люблю брата, но я вижу, как ты тяготишься своей зависимостью от него. Я хочу, чтобы между вами сохранялись добрые, дружеские отношения. Нам надо жить отдельно…

— Вот как. — Меньшенин не смог скрыть ласковой иронии и сильно потер лоб. — Я как-то об этом и не подумал… Ты не сгущаешь?

— Нет, ничего я не сгущаю и не преувеличиваю, — тотчас возразила Зоя. — У нас своя семья, мы должны научиться жить самостоятельно.

— В таком положении? — спросил Меньшенин, с бережением опуская руки на тугой, выпуклый живот жены и поглаживая его. — Вот о чем надо сейчас думать и беспокоиться. Давай отложим этот разговор, не надо искушать судьбу… я боюсь за тебя…

— А я за тебя, Алеша, — сказала Зоя, приподнимаясь на локте, а затем и садясь в постели; — Степановна нам поможет, я и с Жорой Вязелевым говорила, он тоже советует. — У нее в голосе, в глазах появилась незнакомая ему до сих пор сила убежденности. — Алеша, Алеша, ты что-нибудь скрываешь от меня? Боже мой, как ты смотришь! Как бы я хотела знать, о чем ты думаешь? О чем?

— Не надо волноваться, — попросил он, обняв ее, прижал ее голову к своему плечу и долго молчал, затем, заглядывая в глаза, стал целовать ее подурневшее лицо; она как-то не по-женски беззвучно плакала.

— Алеша…

— Молчи, молчи, мы с тобой счастливые, у нас родится сын…

— А потом?

— Он вырастет, и у него тоже будет честная и прямая дорога солдата и безымянная, непреходящая слава… все остальное выбрось из головы, обо всем остальном позаботится кто-либо другой. И за меня не бойся: люблю сильных врагов, — мускулы напряжены, все в тебе готово к последнему прыжку… спи, мне нужно посидеть часок… пойду в гостиную…