Валерий Примост - Штабная сука

Но — выгреб. Оклемался. Снова взгляд четкий, в глазах злость. А я, признаться, начал уставать. Что значит курево, драп, да и практики нормальной нет. Пару раз словил меня на отбиве. Защищаюсь, кровь глотаю. И, как обычно в такой ситуации, нет-нет, да и искорка беленькая перед глазами мигнет.

Ну, думаю, пора заканчивать. А то он и вправду меня завалит. Присматриваюсь, ловлю детали. Вижу, и он подустал. Мы ж не на ринге, перерывов между раундами не делаем. Руки сантиметров на пять ниже, чем надо, держит, челюсть светит. Ну и на тебе в твою челюсть, раз такое дело! Хар-роший такой апперкот получился: у него голова вверх дернулась, зубы клацнули, и все. Повалился навзничь. А я стою — пот градом, руки как чугунные. Еле дух перевожу.

Но нокаута не вышло. Поднялся. Челюстью двигает и перчатки стягивает.

— Хорошо работаешь, Тыднюк…

— Че, все? — спрашиваю, а сам рад-радешенек, что закончили.

— Все, — кивает, — хватит на сегодня… Потом, как-нибудь продолжим. Спасибо за спарринг.

И перчатки швыряет на скамейку.

— О, а это кто такой?

Я оборачиваюсь. На скамейке в углу сидит Кот.

— Да это ко мне, ташнант, — говорю.

— А, ну ладно…

Вытирается полотенцем, подхватывает перчатки, кивает, мол, пока, и уходит.

Подсаживаюсь к Коту. Ебтать, а у него… Нос распухший — ну точно сломали, губы — что пельмени, щека — желтая с фиолетовым.

— Братила, чего это с тобой? Трясет головой.

— Не бэндог я, брат…

— А ну, кулаки покажи!

Кулаки его мне понравились. Настоящие мужские кулаки: в ссадинах, костяшки разбиты. Видать, не одно хлебало ими порихтовал.

— Дался тебе этот бэндог… Все ж нормально. Вижу, круто рубился, молодец.

Машет рукой, а на глазах — слезы:

— А-а, да ладно… Не выгребаю я, понимаешь, Андрю-ха? Достали меня вконец…

— Да фигня! Послушай-ка…

— Может, попробовать перевестись куда?

— Э, ты мне базары эти чмырные брось! «Перевестись»! Тогда и здесь, и там тебя за чмыря будут держать, понял? Не выдержал, мол, сломался. Ты что, думаешь, на новом месте легче будет? Наоборот, там все сначала надо будет начинать. Тут уж надо ломиться до упора там, где есть.

— Да не могу я, брат, понимаешь? — бормочет, чуть не плача. — Они ж, гады, по одному не дерутся. Все толпой налетают. А против толпы не повоюешь…

— Да очень даже повоюешь! Ты, главное, подметь, кто в толпе заводила, и выруби его чем потяжелее, да так, знаешь, покруче, чтоб с кровью, с мясом…

— Воруют все, подляны разные кидают… Если бы хоть честно…

— Ха, чурбаны и «честно»! Это ж самая подлая нация, понял? И ты их по-ихнему: ночью встал, выбрал одного и табуретом в лоб, чтоб голова сквозь койку выпала!..

— Андрюха, да и я ведь по ночам сплю, и меня ведь так подловить можно.

— А ты не дрейфь. Стой на своем — и труба! Тело остывало. Мне стало холодно.

— Короче, брат, я весь мокрый, задубел совсем, как бы потом соплями не брызгать. Ты эта… если хочешь, идем со мной, духи пожрать принесут, потом пыхнем…

Он грустно покачал головой.

— Да нет, брат. Пойду я.

Ну, на нет и суда нет. Признаться, он уже малость достал меня своим нытьем. «Что делать?», «что делать?», прямо Ленин в Октябре. Если мужик — отобьешься, если нет — твои проблемы. Я ни к кому за советами не бегал.

— Ну иди, — подал я ему руку. — Не сцы, все будет путем.

— Не думаю, — сказал он жалко и так на меня посмотрел, как будто я его голым в джунгли выпустил.

И ушел.

На следующее утро мы — сводный взвод первой роты — покатили на боевой выезд, потом в запасном районе с неделю стояли, на КШУ, командно-штабных учениях, так что в батальон вернулись только дней через десять.

И сразу в наряд. Караул на гарнизонной гауптвахте. Ух, не люблю я этот «губной» караул — труба: сутки в кольце из колючей проволоки повертишься, железные двери с глазками, красный свет, запах какой-то особый, затхлый, камерный, несвободный, как будто сам на кичмане сидишь.

А ведь, в натуре, тот, кто зэков сторожит, тюремщик, вэвэшник, он ведь и сам, считай, сидит. Раз в тюрьме, на зоне… Сказал об этом Оскалу, а он, весельчак херов, гогочет-заливается: нельзя, говорит, утопить кого-то, чтобы самому не намочиться.

В наряде — двадцать один человек, начкаром — лейтенант Майков, взводный наш, разводящим — Оскал. Весь наряд — молодец к молодцу, те, что, если надо, прикладом работают как родным, что собака хвостом. А на губе в карауле как раз такие и нужны: мазуту тупорылую уму-разуму учить, чтоб боялись кичмана как огня, чтоб чем залетать, прежде бестолковкой думали, а не пилоткой.