Васко Пратолини - Повесть о бедных влюбленных

Она встала и, уходя, добавила:

— Когда-нибудь я предъявлю счет и тебе! Не сомневайся!

И сделала знак Джезуине следовать за ней.

Коммунист — живой человек, как и все люди; бывают у него и увлечения и упадок духа, ему знакомы и безрассудства и колебания; у него столько-то литров крови в жилах, у него пять чувств, более или менее ясный ум. Грамши справедливо говорит, что «партия — сознательный авангард пролетариата», а поэтому член партии, активист должен уметь ориентироваться при любых обстоятельствах. Но когда люди все вместе и могут обмениваться мыслями, советоваться, — все идет прекрасно. А когда человек остался один и сам должен разобраться в своих побуждениях, прислушаться к голосу совести, черпать силы только в своей любви и ненависти, — вот тогда легко «уклониться от линии партии». У Коммунистической партии Италии за плечами едва четыре года жизни, а поэтому нельзя требовать от ее людей больше того, что они могут дать. Если они впадают в крайности в своем энтузиазме, не называйте их «экстремистами» — не все умеют совладать со своими чувствами и подчиниться голосу рассудка. Если, охваченные смятением, они черпают утешение в успокаивающем присутствии женщины, то помните, что они созданы из плоти и крови и им тоже бывает страшно. Когда бил час борьбы с несправедливостью, такие люди всегда стояли в первых рядах, в авангарде, который тысячи раз падал сломленный ударами врагов, но снова и снова поднимался на ноги. Если бы не было Грамши, чтобы напомнить об этом, вы могли 0ы спросить у самого Палаццо Веккьо, который высится в двух шагах от виа дель Корно. Сколько раз набатные удары колокола пробуждали от спячки людей в предместьях Флоренции. Виа дель Корно существовала еще до того, как родился Данте. И повстанцы чомпи [40], говорится в старинных хрониках, вырвались именно из этих уличек и закоулочков между Палаццо и Амфитеатром, где Медичи, возрождая к своей вящей славе увеселения древнего Рима, развлекались, натравливая львов на лошадей и на собак вместо христиан. Христиане были им нужны, чтобы ткать шелк.

Разве что-нибудь изменилось с тех пор? Разве позволено растеряться хоть на минуту, если копья полицейской стражи до сих пор обагрены нашей кровью и самый лучший, самый дорогой товарищ лежит, раскинув руки крестом, под сводами церкви Сан-Лоренцо?

Уго плакал, как плачет побежденный. Не только из-за острой боли от нанесенной ему раны и не только потому, что погиб Мачисте. Он плакал от отчаяния, от тоски, ибо ему казалось, что для него больше нет исхода. Всем телом, ослабевшим от волнения и потери крови, истерзанными нервами, всем существом своим он ощущал первый приступ страха. В его расстроенном мозгу метались мысли затравленного волка.

Это наваждение усиливала темнота. Уходя, Джезуина потушила свет, и Уго, машинально раздевшись, забрался под одеяло, словно даже не чувствуя своей раны. Теперь ему казалось, что тьма, обступившая его, будет вечной, что она предвещает его конец. Он подумал о товарищах, но они показались ему далекими и даже как будто враждебными. Они считали Уго «потерянным» после его стычки с Мачисте; они знали, что он якшается со сквадристом Освальдо. Когда Мачисте и Уго мчались на мотоцикле, Мачисте в общих чертах передал ему, какое мнение было о нем высказано на собрании в присутствии Трибаудо. И тогда Мачисте ласково обхватил его рукой за плечи, как будто просил извинения за то, что сам же привел то варищей к такому выводу. Борясь с ветром, относившим слова, Мачисте прокричал:

— Ты так себя вел, что я поневоле в тебе усомнился. Понимаешь — факты были!

Теперь Мачисте был мертв, а ведь для живых эти факты продолжали существовать.

Тьма нависла над Уго (он не замечал, что лежит с закрытыми глазами). В голове у него мутилось. Ему казалось, что его сдавили, как в тисках, две реальные физические силы. За спиной фашисты готовились нанести ему удар, мстя за Освальдо, у которого Уго вырвал признание: кинжал уже задел Уго и сдирал с него кожу. А перед ним стояли товарищи, безмолвно наблюдая за истязанием. Бледное лицо «крепыша», а рядом изрытое морщинами лицо литейщика, во взгляде которого светилась ненависть, были красноречивее всяких слов. Его обвиняли в том, что он заманил Мачисте в западню, решил сослужить фашистам службу и подставил Мачисте под удар.

Потеряв в бреду всякий контроль над своими рассуждениями, не поддерживаемый более инстинктом, Уго вообразил, что все это, может быть, и на самом деле правда: ведь он действительно повел Мачисте навстречу фашистам. Значит, он виноват в его гибели! И товарищи справедливо призывают его к ответу, не верят его объяснениям, правдивость которых мог бы подтвердить лишь один Мачисте.