Васко Пратолини - Повесть о бедных влюбленных

— Только вы одна у меня и остались, Синьора! Я чувствую себя вашей вещью.

И она действительно чувствовала себя ее вещью. Одинокая, растерянная и несчастная, прильнула она к груди Синьоры — словно беспомощный мотылек искал защиты у векового платана. Время от времени она еще всхлипывала, но тотчас снова успокаивалась и даже пыталась улыбнуться. Синьора нежно поглаживала ее, и ласка эта убаюкивала Лилиану, навевала покой и сон. Приподнявшись, она посмотрела в жуткое, отталкивающее лицо своей повелительницы, и оно показалось ей приятным и по-матерински добрым. Лилиана поцеловала Синьору в щеку и, желая выразить свою признательность, еще теснее прижалась к ней.

Незаметно наступил вечер. В комнате, оклеенной красными обоями с узором из золотых лилий, было сумрачно и прохладно. Возле кровати в растерянности неподвижно стояла Джезуина. Синьора приказала ей позаботиться о ребенке — Лилиане надо отдохнуть, она так устала, бедняжка.

В эту ночь Синьора убедила Лилиану лечь с ней вместе.

— Ты слишком взволнованна, — уговаривала она ее. — И потом мне нужно с тобой поговорить, но я не хочу, чтобы ты все время была на ногах. А возле твоей дочки будет спать Джезуина.

Когда они остались одни, Синьора зажгла стоявшую на ночном столике лампу. Первый раз случилось Лилиане спать в такой мягкой и чистой постели. Она посмотрела на потолок — он был высокий, и оттого здесь дышалось особенно легко.

— До чего же мне странно спать в вашей постели, Синьора! — с искренним удивлением проговорила Лилиана. — Мне кажется, что я забралась сюда тайком и меня вот-вот прогонят!

— Я тебя никогда не прогоню отсюда! — ответила ей Синьора.

Она полулежала, опираясь на подушки. На стене, освещенной лампой, четко вырисовывался ее профиль.

— Вы сейчас словно святая Анна на алтаре! — воскликнула Лилиана.

— Ложись поближе, согрей меня. Мне холодно, будто на дворе февраль. Тебе неприятно?

— Мне кажется, что я снова стала маленькой девочкой. Папа часто уезжал ночью с повозкой и мама брала меня к себе, чтобы теплее было спать.

— Я хочу быть твоей подругой, а не матерью. Почему ты улыбаешься?

— Джулио тоже всегда говорил — «хочу». Знаете, как я ему отвечала? Травы «хочу» не найти даже в садах Боболи [30]. Но для вас я отправилась бы искать эту траву хоть на край света.

Синьора погладила ее по голове и сказала, что даст Лилиане денег для Джулио. Пусть он думает, что жена начала наконец «работать». Лилиана запротестовала: нет, нет, она скажет ему всю правду.

— Джулио меня принуждает, потому что Моро и его дружки не дают ему покоя. Но по-своему он меня любит. Если я послушаюсь его, он сам же меня будет презирать, когда выйдет из тюрьмы. А вот если Джулио узнает, что это вы мне помогли…

— Он решит, что и я помогала тебе с какой-нибудь нехорошей целью, намереваясь использовать тебя в своих интересах, когда ты станешь гулящей. Мужчины все одинаковы!

На душе у Лилианы снова стало грустно. Она вспомнила слова Джулио насчет Синьоры и, помолчав, сказала: — Вы, Синьора — святая и прозорливица.

Это происходило как раз на «зловещей неделе». Уго распевал в гостинице свои песенки, а виа дель Корно была словно амфитеатр под открытым небом — там слушали его.

Черные глазки, алые губки…

— Закрой окно, — приказала Синьора. — Он мне мешает.

Лилиана послушно захлопнула окно и снова легла. Синьора спросила:

— Тебе нравится, как он поет?

— Если прислушаться хорошенько, то можно и через закрытое окно разобрать. У него красивый голос.

— Раньше и у меня был красивый голос. Как-то раз я пела на одном вечере. Я была тогда в твоих годах. Мне нравились неаполитанские песни — веселые, конечно. «Щипки и ссоры». Не помнишь такой?

— Какой у нее мотив?

— Ах, если бы я могла тебе ее напеть.

— А какие слова?

— Что за смысл повторять слова, если я не могу напеть тебе мотива… Я и романсов много знала, например, «Голубку».

И тут свершилось чудо. Из груди Синьоры, словно из дряхлого испорченного граммофона, который вдруг заиграл, вырвались звуки старинной песни. И голос у нее тоже был как у старого граммофона: хриплый и скрипучий.

Приступ кашля остановил разбитую пластинку. Побледнев, как полотно, Синьора опрокинулась на подушки, на лбу у нее выступил холодный пот, но все же она нашла в себе силы успокоить Лилиану и не велела ей звать Джезуину. Лекарства и полоскания немного помогли Синьоре, и постепенно она оправилась. И тогда она сказала Лилиане: