Дуглас Кеннеди - Момент

— А сегодня мы можем уехать?

— Не вопрос.

— И ты готов… прямо сейчас?

— Скажи только слово — и я сейчас же сажусь на телефон и нахожу два билета на самолет.

— Я в полном замешательстве.

— Но почему?

— Потому что даже при большом желании я не могу вот так запросто покинуть Берлин. Мой контракт с «Радио „Свобода“» действует еще по меньшей мере год. Эту работу нашел для меня государственный департамент, который занимается интеграцией граждан ГДР в Бундесрепублик. И они же помогли мне с комнатой, выплатили три тысячи марок — целое состояния для меня, — чтобы я могла купить одежду, постельное белье и кухонную утварь. В общем, чтобы облегчить мне переезд на новое место. Разорвать сейчас контракт… это было бы неблагодарностью с моей стороны, ты не находишь?

— Да на самом деле им плевать. Но, послушай, моя книга требует, чтобы я пожил здесь хотя бы несколько месяцев, так что я могу остаться в Берлине столько, сколько тебе понадобится. И если Манхэттен подождет…

— Но не очень долго, — сказала она, целуя меня. Потом, взявшись убирать со стола, добавила: — Сейчас разделаюсь с этим и побегу на работу.

— Иди и занимайся тем, чем должна заниматься. Об остальном позабочусь я.

— Мужчина, который покупает продукты, готовит, да еще и моет посуду?..

— Надеюсь, это не слишком дико звучит?

— Нет, просто… мой муж придерживался «традиционных» взглядов на семью и быт. Он был писателем. Сочинял пьесы, которые редко кто ставил. Правда, одна из них с успехом шла во многих театрах по всей ГДР. А другая обернулась для него большими неприятностями. Но это долгая история. И при всей его любви к разговорам о Kameradschaft — товариществе — он был очень консервативным человеком, когда дело доходило до так называемого распределения ролей в семье. Я была его женой. От меня требовалось содержать квартиру в чистоте, готовить и стирать белье. И не важно, что его пьесы больше нигде не ставили, а ему самому даже не разрешали работать… — Она вдруг замолчала. — Хватит, я больше не хочу говорить об этом. — В ее интонациях проскользнули протестующие нотки, словно она пыталась защититься. Впрочем, она вовремя спохватилась и добавила: — О господи, что я делаю. Сама же завела этот разговор, а на тебя сержусь.

— Я не заметил, что ты сердишься.

— Перестань, Томас, не будь таким благоразумным. Ты должен одергивать меня, когда я начинаю зарываться, что случается со мной время от времени.

— Я никогда не стану выпытывать у тебя подробности твоей жизни. Но это естественно, что я хочу знать о тебе все — или, во всяком случае, все, что ты захочешь мне рассказать… и в свое время. Никакого давления и принуждения.

— Кроме одного: идти на работу. А чем ты займешься сегодня?

Снизу донесся звук включенного циклевочного аппарата.

— Похоже, Мехмет уже за работой. Так что пойду помогу ему. А потом… надо еще побродить по этому городу. Чтобы можно было с чистой совестью звонить в Темпельхоф.

— Я была там однажды, этот монстр напугал меня.

— Но это всего лишь аэропорт, хоть и нацистский. И все говорят, что с точки зрения архитектуры это настоящий шедевр.

— Так-то оно так. Но все равно он воскрешает в памяти тот национальный ужас, который, как нас учили в ГДР, насаждала другая Германия. Да, нам рассказывали о лагерях смерти, о безумии нацистов. Но — опять же, как нам говорили, — наши славные коммунисты изгнали их с позором в последние дни войны и очистили благословенную народную демократическую республику от скверны национал-социализма. Когда я переехала в Западный Берлин, то сразу же прочитала все, что только можно, о той эпохе. Мы все оказались виноваты, и зло, которое творили от нашего имени, не подлежит оправданию. Но для меня самым большим потрясением было сознание того, что мы, das deutsche Volk [79] Немецкий народ (нем.). допустили это чудовищное преступление. Само разделение Германии — и то, что более пятнадцати миллионов ее граждан оказались в застенках тоталитарной системы, — было порождено тем, что мы приняли нацизм с распростертыми объятиями. Как это странно — ты не находишь? — когда один кошмар тут же сменяется другим. Думаю, так устроен мир, но в этом и наша вина, ведь мы сами создаем кошмары. И зачастую топим в них других.

Не это ли произошло и с тобой ? Мне так хотелось задать ей этот вопрос. Я чувствовал, что Петра борется с настойчивым желанием рассказать мне всю правду, но, возможно, боялась моей реакции. Я хотел утешить и подбодрить ее. Переступи через страхи расскажи мне. Потому что я люблю тебя. И что бы ни произошло с тобой там, это не имеет значения, поскольку ты выживала в экстремальных обстоятельствах.