Давид Фогель - Брачные узы

— Иногда кажется, — сказала Лоти, голос ее немного дрожал, — что ты катишься вниз, как мяч по крутому склону, скатываешься с ужасной скоростью в какую-то неведомую пропасть… И чувствуешь эту скорость как нечто осязаемое… И безграничное отчаяние овладевает тобой из-за полного бессилия… В этот миг ты готов на все, лишь бы восстать против слепой довлеющей над тобой силы и хоть чуть-чуть выразить частную свою волю, противостоящую насилующей тебя природе, миру, самому себе, — ты способен на все… Покорное принятие приговора — не каждому по силам… Так вот лежишь без сна посреди ночи, беззащитный перед всякими странными мыслями, свободно посещающими и покидающими тебя. И вдруг видишь собственное лицо как в кривом зеркале: гротескная физиономия, вызывающая содрогание, совсем не твоя и вместе с тем — твоя, без всякого сомнения… Словно тебя перемешали большой поварешкой, не поймешь, где верх, где низ… А ночь черна и всевластна, как огромный хищный зверь, изготовившийся к прыжку. В комнате слева спят родители. О них в такой час я вовсе не думаю, но их само собой разумеющееся присутствие сидит во мне как заноза, оно словно засело где-то внутри меня, в желудке например… А что если — проскальзывает у меня неожиданно дикая мысль — что если встать сейчас, прокрасться на цыпочках в их спальню и размозжить им головы молотком, сначала отцу, а потом матери?.. И мгновенно представляется место на кухне, где лежит деревянный молоток, которым я в жизни не пользовалась, да и видела-то его, может быть, только раз, и явственно слышится мне глухой звук удара друг о друга двух неметаллических предметов… Мышцы сводит, и странно покалывает в кончиках пальцев, и в тот же миг я ощущаю неведомую боль, поначалу не будучи даже в состоянии определить, в каком месте и почему болит, и только потом понимаю, что это мои ногти глубоко, до крови, вонзились в голень…

— И все это, — продолжила Лоти, глубоко вдохнув воздух, словно задыхаясь, — все это не потому, что я испытываю какую-то неприязнь к родителям. Напротив, я, можно сказать, люблю их. И папу, и маму. Но это не та слепая, животная любовь, какая встречается порой в отношении детей к родителям. Я хорошо вижу все их смешные черты и странные привычки, которые редкими кочками выделяются на гладкой равнине их маленькой и скучной жизни. Но я все равно привязана к ним, и вдруг — такое внезапное ночное умопомрачение.

Лоти тяжело вздохнула, грудь ее поднялась и опустилась. Вдруг она перевела пристальный взгляд на Гордвайля, так что тот смутился и опустил глаза. И проговорила напряженно:

— Может быть… это вовсе не должно быть так…

Гордвайль испугался, что она сейчас скажет что-нибудь еще страшнее того, что уже сказала, что-нибудь, что каким-то образом коснется его самого, и внутренне сжался, приготовившись к этому. Но Лоти не промолвила больше ни слова. Посидев еще с минуту, она поднялась и направилась к выходу. Пораженный, Гордвайль смотрел ей вслед, смотрел на ее ноги в шелковых домашних тапочках, звук ее шагов тонул в мягком персидском ковре. Дом вдруг показался ему таящим еще много неведомых опасностей, как будто где-то внутри него был спрятан труп. Он тоже встал и стал прохаживаться по комнате туда-обратно, преисполненный жалостью к Лоти, которая казалась ему пораженной смертельным недугом. Он подошел к окну и отодвинул в сторону штору. Черно и влажно блестела мостовая на короткой осиротелой улице. Появилось чувство, что никто никогда не свернет сюда, в эту пустынную улицу, и напрасно фонари бросают на нее свой блеклый свет. Сердце Гордвайля заныло, словно неведомая рука сжимала его, как в тисках. Щемящая грусть, исходившая от забытой и покинутой улицы, опустилась на него, и на мгновение весь остальной мир исчез из его сознания. Ему казалось, что он стоит здесь так уже много лет и самая суть жизни открывается перед ним. Вдруг ему пришло в голову, что когда-то он уже стоял вот так, перед окном, выходящим в дождливый вечер на короткой осиротелой улице, охваченный таким же душевным порывом, но только не мог вспомнить, где и когда это было. Возможно, что и не было вовсе, а просто воображение облекло в эту нынешнюю картину старое мимолетное воспоминание, наделив его всеми сопутствующими переживаниями, как это бывает порой у тонких, впечатлительных натур… Гордвайль не знал, сколько времени он простоял так, пока звонкий голос Лоти не пробился в его сознание. Он не заметил, как она вошла. И, резко обернувшись, словно внезапно пробудился от сна, бросил на Лоти холодный взгляд. Она облачилась в черную меховую шубку, шляпка уже была у нее на голове: готова к выходу. Он вдруг вспомнил все, что она говорила раньше, и неясное чувство отвратительного страха поднялось в нем.