Ярослав Ратушный - Юдифь и олигофрен

Я наградил поэта сигаретой, подождал пока он жадно затянулся, похлопал по плечу и пошел по широкому коридору. С обеих сторон спали больные, один из них лежал с открытыми глазами и производил жуткое впечатление. В самом конце отделения находилась комната для персонала, где широкоплечий дежурный читал маленькую книгу. Я прошмыгнул мимо и попытался бесшумно открыть дверь. Ключ, как назло, не подошел. Наконец врата ада отворилась, и я услышал дикий крик, заставивший меня быстро войти, захлопнуть дверь и оглядеться.

Вопил очень большой и сильный мужчина, привязанный к кровати зелеными ремнями. Он пытался выгнуть свое могучее тело, и время от времени издавал невероятно громкий пронзительный вопль, на который никто не обращал внимания. Обстановка отличалась разительно. Если в первом отделении почти все спали, то здесь пациенты, наверняка перепутав время суток, бодрствовали, словно днем. Они сновали в узких проходах между беспорядочно расставленными кроватями, занимались своими делами, разговаривали друг с другом, сидели или лежали, погруженные в свои мысли. Ко мне резко направился парень с еврейской внешностью.

— Ты грузин! — угрожающе сказал он, приблизив немного выпуклые глаза и занося кулак. — У моей мамы был один такой, поэтому я не люблю грузин.

Никто бы не удивился, если бы я вынул пистолет и всадил парню пулю в лоб. Это действие вполне соответствовало обстановке. Удивлялись бы доктора и санитары. Я нырнул под руку буйного сумасшедшего и, легко избежав удара, вышел на свободное пространство. На беднягу налетел похожий на него родственник или одноплеменник. Ловко скрутив полотенце в жгут, он погнал антигрузина, сменившего агрессивность на полную покорность, сильными ударами по спине в глубь помещения. В отделении было много совсем молодых ребят. Ко мне подошел человек средних лет.

— Кто вы по профессии? — спросил он, наморщив непомерно высокий лоб философа.

— Журналист, а что?

— Хорошо хоть не писатель. Вы знаете, что земля — это вселенская помойка, куда со всего космоса сбрасывают духовные отбросы.

— Какое отношение к этому имеют писатели? — осторожно спросил я.

— Они более тонкие, чем другие люди, — объяснил доморощенный философ, — поэтому сами отравляются космической грязью, а потом отравляют своими книгами других. Вы точно не писатель?

— Нет, — сказал я как можно тверже.

Привязанный мужчина заорал снова. Когда крик утих, я лихорадочно открыл дверь и вернулся назад, где столкнулся с дежурным, который держал в руке «Цветы зла».

— Не спится? — ласково спросил любитель Бодлера. — Может, дать таблетку?

— Спасибо, — отказался я, — лучше попробую сам заснуть.

— Правильно, — похвалил он и пошел читать яркие тягуче стихи, а я вспомнил фотографию поэта с грустными все понимающими глазами и скорбными складками возле рта. Я почувствовал острую жалость к этому человеку, который страдал так сильно, что обвинял в своих бедах не только Бога и государство, но и собственную мать. Возле туалета стоял сочинитель больничных писем.

— Читай последнее письмо, — обреченно сказал я, почувствовав неизбежность судьбы.

— Оно очень грустное, — предупредил поэт. — Может быть, лучше прочитать предпоследнее?

— Давай, — согласился я, и он начал декларировать громким подвывающим голосом.

— Ну, ты даешь, — удивился я, — с такими мыслями, действительно, нужно выписываться.

— У меня последнее письмо грустное, — начал оправдываться поэт, но замолчал, заметив вошедшего в туалет уголовника.