Элен Гремийон - Кто-то умер от любви

Настала суббота, и я, как обычно в последние недели, села в машину, чтобы ехать в Париж, но на выезде из деревни сделала вид, будто только сейчас вспомнила, какое нынче число. «Вот что, Жак, поезжайте-ка вместе с Софи в город за покупками, а я лучше останусь дома. Вчера было 14 июля, так что сегодня на Елисейские Поля лучше не соваться. А меня высадите прямо здесь, на развилке, я вернусь пешком».

«Мадемуазель Анни вскружит голову не одному мужчине!»

Я цеплялась за эту фразу, стараясь не вникать в ее тайный смысл, не поддаваться панике. Почему она должна меня смущать, в конце-то концов? Я ведь не разрушаю ничьи интимные отношения — их просто нет и быть не может. Правила встреч Анни и Поля установлены мной самой, так что мое присутствие не назовешь нескромным. Пытаясь убедить себя в этом, я вдруг услышала, как захлопнулась дверь в комнате без стен. Судя по звукам, они подходили к кровати. Я не могла разобрать их слов, плотные драпировки заглушали негромкие голоса. Мне показалось, что они легли в постель, и я осторожно раздвинула тяжелые портьеры.

Нет, они не лежали, а сидели. Сидели оба, на краешке кровати. Поль ласково отводил назад волосы, упавшие ей на лицо. Они тихо говорили о чем-то. Глядя друг другу в глаза. Анни сидела ко мне спиной, и я видела только лицо Поля, взволнованное, нет, более чем взволнованное. А потом я перестала его видеть, потому что он начал ее целовать. В губы. Они целовались исступленно, самозабвенно. Руки Анни блуждали по плечам Поля, по его шее, и он позволял ей ласкать себя, любуясь ею. После долгих объятий Анни встала, подошла к стопке лежавших на полу подрамников с чистыми холстами и, приподняв верхние, вытащила из середины один из них. Надежный тайник, ничего не скажешь. Она еще не успела поставить холст на мольберт, как я уже поняла, что сейчас увижу. Портрет Поля.

Она начала писать, и это продолжалось довольно долго. Поль сидел, глядя прямо перед собой, не шевелясь, совершенно спокойный. Наконец она отложила кисть, подошла к нему, опустилась на колени. Несколько минут они тихо переговаривались. Потом он приподнял ее и поцеловал. Они начали раздевать друг друга, не прерывая ласк. Он взял ее на руки, точно жених невесту, посадил на высокий табурет и стал ласкать языком. Она стонала от наслаждения. Затем они вернулись к постели. Их тела слились; она сидела у него между ног, он сжимал ее груди и бедра, целовал в лоб, она возбуждала его пенис до тех пор, пока Поль со стоном не кончил на простыню.

Вот где оказался ребенок, которого я так ждала.

Потом они легли рядом, лицом к лицу, гладя друг друга. Спустя какое-то время Поль помог ей одеться и, пока она причесывалась, целовал в шею. И они вышли из комнаты. Рука об руку.

А меня вырвало за портьерами, вырвало от всего увиденного. Перед глазами все еще стояли их сплетенные тела, ищущие руки, жадные губы; они дарили друг другу наслаждение, но настоящего соития не происходило. Они занимались любовью так, чтобы не зачать ребенка.

А я… На что я надеялась? Ведь она была так хороша собой. Да и не будь она красивой, одна только безоглядная смелость сделала бы ее желанной. Ее гибкое тело не сковывала стыдливость, оно щедро предлагало себя, движения были такими легкими и свободными, руки такими умелыми, от нее исходил эротический, возбуждающий призыв даже когда она просто лежала, ничего не делая. Меня вырвало от мысли, что я не смогу бороться с этим, хотя бы и стала ей подражать. Меня стошнило от уверенности, что мой муж любит эту женщину. Ибо тела не обманывают.

На следующее утро я увидела, что в моих волосах справа змеится седая прядь. Поль окликнул меня в тот момент, когда я ее обнаружила. Застигнутая врасплох, я торопливо накинула на голову шарфик. Я боялась, что при виде этой седины он поймет, что мне все известно. Но он даже не заметил шарфа, хотя тот, даром что не модный, прямо-таки бросался в глаза. Это было 16 июля.

Шли дни, я застыла в горьком знании измены. Картины Анни выдавали эту измену — цвета стали кричащими, мазки — небрежно-резкими. Мне вспоминается один такой холст — васильки на черном фоне, — он буквально дышал какой-то нервной чувственностью. И в каждой цветочной головке угадывалось сходство с чертами Поля. Видеть это было невыносимо.

Субботы проходили одна за другой, но я ничего не могла сказать ни ей, ни ему, ведь я сама умоляла их об этом.

Что сделал бы Поль, если бы я все же заговорила об этом? Предпочел бы меня? Или бросил бы мне в лицо слова о своей любви к ней? Мне хотелось сказать ему: «Давай вернемся в Париж, в наш дом», но я не посмела — из страха, что он ответит: «Возьмем с собой Анни». Он разоблачил бы себя, и я бы этого не пережила. Но раз он медлил с признанием, что любит ее, значит, не стоило и мне вызывать его на откровенность.