Владимир Лорченков - Автопортрет художника (сборник)

Но потом держался еще немного. Пить он начал спустя полтора месяца. В первую очередь проданы были Библия и папки. Потом пиджак и галстук. Последними ушли брюки. Жена, – как коллега по работе, – пила вместе с ним, и квартиру они пропили очень быстро. Дар речи к ней так и не вернулся. Когда, выпив, она попала под автобус и ее привезли в больницу, она не смогла сказать, какая у нее группа крови, и умерла.

Моклитару, пьяный, оборванный, на радость публике вновь стал попрошайничать в кафе напротив городского КГБ. Он плясал у столиков, и говорил, что ненавидит Бога и что Бог несправедлив, раз допускает мучения детей. Его дети были уже взрослыми, и с отцом отношения порвали. Моклитару этого, во время своей ссоры с Богом, не заметил. К осени его видели на улицах в одних семейных трусах. Он был настолько грязнен, что его брезговала задерживать полиция.

Холодало и женщины останавливались у витрин меховых магазинов все чаще.

Надвигалась зима.

Взгляд у Иры был тягучий, с поволокой. Каждый раз, когда Ион чувствовал на себе блеск этих всегда влажных органов зрения, в уголках которых, то и дело, появлялась большая слеза, сердце его осыпалось. Прямо так и осыпалось, тонко звеня разбитым об асфальт хрусталем. Еще у Иры была челка, которая тоже разбила Иону сердце. Челка была всегда растрепанная, и парню хотелось подойти к ней и поцеловать. Вообще, Ира обладала очень многим, что разбивало сердце Иона. Парень даже всерьез подумывал над тем, чтобы пойти к врачу. К кардиологу.

– Проверьте, доктор, есть ли у меня еще сердце, – скажет усталый Ион, – или оно разбивалось так часто, что уже не собралось вновь…

А врач улыбнется, и понимающе попросит рассказать, что же это за причина такая, по которой сердце Иона разбито. Хотя, конечно, все будет прекрасно понимать сам. Ведь врачи, – опытные и пожилые, – всегда знают, что лечат не причину болезни. Причина недугов, знал Ион, всегда одна. Любовь. Само собой, в больницу он идти боялся. Во-первых, Ион был в городе человеком новым и людей стеснялся. Да и времени на больницы у него не было: парень работал в зоопарке, и только и успевал, что чистить вольеры животных, косить траву, да убирать территорию. Во-вторых, Ион боялся, что, рассказав врачу-кардиологу, которого он выдумал, всю правду о том, что сердце ему разбила Ира, он, Ион, попадет уже к другому врачу.

Ведь Ира была зеброй кишиневского зоопарка.

Тем не менее, поделать с собой Ион ничего не мог. И, глядя на челку Иры, на ее глаза, – человечьи, внимательные, любящие, – и в особенности на полный зад на тонких, ухоженных задних ногах, все сметал и сметал с асфальта осколки своего сердца. А сзади Ира напоминала Иону изящную полосатую рюмочку: шикарный зад на стройных ножках манил парня даже ночами.

– Безусловно, в этом сказывается ваше детство, проведенное в деревне, – сказал профессор Дабижа, – ведь многие дети, выросшие на природе, совершенно положительно относятся к скотоложству. Более того, это является важной частью их ээээ… сексуального опыта.

– Сами вы, профессор, скот! – обижался Ион.

Профессор не обижался. С Ионом он познакомился, когда парень работал в зоопарке уже год. Профессор Дабижа, – член Союза писателей, известный филолог, и антрополог, – привел в зоопарк внучку. И, глядя, как молодой, лет двадцати, рабочий в синем комбинезоне любовно глядит на зебру, продекламировал:

– Старой Эллады прекрасная страсть…

Когда Ион, робея, признался, что ничего из этих слов не понял, профессор Дабижа охотно отпустил внучку к пруду с персидскими утками и лебедем-шипуном, а сам прочитал Иону целую лекцию.

– Друг мой, признайтесь, вы влюблены в эту зебру? – осторожно начал он. – Да право, не стесняйтесь! В Древней Греции, упомянутой мной, как Эллада, вашу страсть бы не только не осудили, но более того, ей бы восхищались! Поэты слагали бы о ней песни! О ней говорили бы ораторы на площадях!

Ион, ожидавший вызова полиции в худшем случае, а в лучшем – просто насмешек, оттаял. Присел на корточки, и стал слушать. А профессор Дабижа объяснял, – как он сам выразился, – сложившуюся ситуацию. В Греции, говорил он, эпохи Гомера люди понимали, что любовь, – это взаимное притяжение двух душ.

– И все! – поднимал палец профессор.

Только две души. А уж в какой оболочке они существуют в этом бренном мире, неважно. Потому союз мужчины с мужчиной, женщины с женщиной, в Древней Греции предосудительным не являлся. Более того. Мужчина с мальчиком, женщина – с маленькой девочкой, мальчик с козочкой, мужчина со скульптурой…