Эфраим Баух - Оклик

Кибуцники живо реагируют возгласами возмущения или одобрения: истинные сыны земли, возродившие с успехом жизнь коммун, они порицают банкира Хаима Пархи, который паразитировал на каторжном труде феллахов, арабских крестьян, выражают протест тирану Джизар-Паше, но и одобряют его за то, что создал рынки и постоялые дворы, как и они в кибуцах построили гостиницы для туристов, богачей Европы и Америки, и доллары их весьма полезны для расцвета коммун; особенно они гордятся тем, что Наполеон разбился об эти стены, как будто они их лично возводили и отбивали нападение будущего французского императора; со смешанным чувством встречают сообщение, что местные крестьяне при мамлюках разрушали город и вывозили камни для строительства своих домов: как представители культурного поколения они понимают, что это варварский акт, но цеховая солидарность заставляет их лишь покачивать головами, не выражая своего отношения вслух.

Справа от меня, за нашим столиком, тоже повышаются голоса: мои собеседники оседлали любимого конька – спор идет об эмигрантах и репатриантах, России, Израиле и Америке. Кибуцники слева, в глубоком проходе под нами, продолжают гудеть и жестикулировать, они везде – как единая семья, в труде и на экскурсии. Чуть подальше, за стеной, по улице идет еще одна группа: пожилые, одеты по-городскому, без гида, ориентируются отлично между крепостных стен, разговаривают на иврите, с неприязнью смотрят на сухопарых англичан, которые, уже совсем ошалев после проделанного круга, выползают на свет из узких влажных подземелий. Догадываюсь, кто они, эти пожилые: бывшие члены еврейского подполья. Судя по разговору, сидели в этой крепости Джизара (англичане ее превратили в центральную тюрьму). Пришли почтить память казненных здесь товарищей.

Место казни, ставшее частью музея подполья, мы посетили полчаса назад: огромное, голое и гулкое помещение, стены в рост человека окрашены черной краской, посреди – петля, свисающая с потолка, какие-то металлические рычаги, приводившие в действие люк.

Разверзался под ногами жертвы.

За стенами музея слышатся крики детей, играющих в сумасшедших: до музея в крепости Джизара располагалась психиатрическая больница.

Удивительный это город – Акко: сидишь высоко на крепостной стене под тентом, перед тобой распахнуто бескрайнее пространство воды и неба, морской ветер шевелит пальмами, флагами, вымпелами, обрывками афиш, колышет корабли у берега, растекается руслами улиц и переулков, вырывается к тебе со всех сторон оркестровой разноголосицей тысячелетий, выплескивая все это на стол, за которым идет отчаянный, до хрипоты, спор, а ты можешь, вслушиваясь во все и в то же время ничего не слыша, думать о том, что здесь, под тобой, ниже уровня моря, погребено христианство в своей наиболее фанатичной и воинственной форме, и на нем, пользуясь его же стенами, как фундаментом и строительным материалом, воздвигло свои форпосты мусульманство, которые не смог одолеть Наполеон; думать о том, как часто великие сооружения древности становятся каменоломнями для последующих поколений, и римские папы из блоков Колизея строят церкви, дворцы и виллы, китайские крестьяне растаскивают великую Стену на ограды и межи, а строители будущего на земле, которую ты недавно покинул, со свойственной им широтой и беспечностью, во имя непроверенной, но обуявшей их идеи, просто динамитом превращают в пыль древние соборы и дворцы.

Странный ход сообщает моим мыслям окружающее городское пространство, оправленное и оплавленное в мусульманские формы мечетей, крыш-куполов, караван-сараев с аркадами вдоль стен: вспоминаю, как в отрочестве мусульманство притекало ко мне двумя образами имени – "Мухаммед" слышался мне как "муха в мед", и все мусульманство представлялось этакой мухой, завязшей в меду тринадцати столетий; но был еще и "Магомет", за ним вставал маг-мечтатель, сокращенно – "маго-мет"; и оба слова так странно вытягивались словно бы дополнительным натяжением тетивы – вместо "мёд" – "мед", вместо "мёт" – "мет", а надо бы "магомет" как водомет, фонтан, мечущий струи в слащавой оазисности гарема с гуриями и полумесяцем на бархатно-синем небе.

"…B двенадцатом веке, при крестоносцах, тысячи эмигрантов из Европы придали городу космополитический характер. Иногда здесь скапливалось столько кораблей, что с палубы на палубу можно было пройти больше расстояния, чем по всему городу. Это был целый город на воде. Итальянские купцы встречались с местными, людьми востока: евреями, христианами, мусульманами. Разговаривали на разных языках, как в Вавилоне… Здесь возник даже местный говор – "язык франков": арабские слова смешались с романскими наречиями Западной Европы. Салах-Эд-Дин отобрал Акко у крестоносцев. Но затем Ричард Львиное Сердце опять захватил его в Третьем крестовом походе…"