Эфраим Баух - Оклик

Напор машин не ослабевает.

– Мамнун! [124]– кричит Офир тонким голосом.

– Что за голос? – говорит комвзвода Ярон, – что подумают о нашей армии? А ну-ка, Хальфон.

– Мамнун! – басом рычит детина Хальфон.

Ты останавливаешь жестами, чем сбиваешь с толку водителей.

После обеда несете охрану на трех подступах к пятиэтажному зданию ООП под прикрытием сожженных автомашин. Время от времени возникает перестрелка, как-то лениво и сама по себе гаснущая.

Три первых этажа здания ООП забиты машинами с зенитками, горами ящиков с патронами, автоматами, пулеметами, завернутыми в целлофан. В глазах пестрит от русских надписей – "Брутто. Нетто. Осторожно".

В первый раз, ворвавшись в здание, вы нашли на верхних этажах, где располагался отдел пропаганды, среди гор плакатов, брошюр, видеокассет, пачек израильских газет с фотографиями убитых террористами израильских детей и женщин, груд странных "икон" (скрещенное оружие на фоне силуэта Израиля, эмблема ООП – почти фашистская свастика: лишь очертания углов смягчены) – парашют и летный комбинезон в кровавых пятнах Аарона Ахиаза [125]с его именем, оттиснутым на ткани.

Портреты Маркса, Брежнева, Арафата глядят на вас со стен, обклеенных обоями лиц: увеличенных фотографий из израильских газет – детей, женщин, мужчин, погибших во время террористических актов; в шкафах пачки незаполненных грамот, на которых вместо эмблемы – снимок одиннадцати израильских спортсменов, убитых в Мюнхене.

На следующий день, первый день Нового года, вы опять у шлагбаума, рядом с тобой толстый, как слон, Хальфон и похожий на мышь Шабатон.

В седьмом часу уже совсем темно. На улице, спускающейся к шлагбауму сверху, внезапно стрельба из пистолетов, что-то катится по мостовой к вам, вниз; скорее инстинктом, чем сознанием поняли – граната. Ничком – на землю, почти друг на друга. Взрыв. Вот и подарочек на Новый год.

Утром комвзвода поднимает вас вслед за очередным "кептэном" брать в кафе переодетых террористов – по неуловимому движению пальца или глаза идущего как бы стороной с безразличным лицом "кептэна".

Получаешь отпуск домой.

Армейская мусорка довозит до бейрутской набережной: приходится зажимать нос.

Прощальный взгляд на вытянувшиеся во весь рост вдоль набережной финиковые пальмы, за которыми, словно в засаде, беззвучно затаилось море, на огромные распотрошенные снарядами здания, бесстыдно выворачивающие свои внутренности на ослепительном солнце.

Попутная, загруженная кольцами колючей проволоки, до Дамура. У моста через реку Захарани "фордик" с израильским номером: "Куда?"

"В Тель-Авив", – произносится как внове, с удивлением, которое невозможно скрыть.

И вот уже мелькнул шлагбаум у Рош-А-Никра, граница Израиля, и вот уже звонишь домой, спрятавшись у Тель-Авивского муниципалитета от всех, проезжающих мимо, узнающих по цвету пыли и черному от грязи лицу солдата из Ливана, настойчиво предлагающих подвезти.

Еще будет гора Джебель Барух над шоссе Бейрут-Дамаск, пик твоей юности, быть может, и всей жизни, как крымские Демер джи и Чатыр-Даг были пиками моей жизни.

С ангельских высот увидишь в подзорную трубу муравьиные бои у подножья, дергающиеся от выстрелов орудия; усилив видимость до предела, различишь почти рядом чьи-то руки, вталкивающие снаряд в ствол, и – в растворяющейся дали – пригороды Дамаска с ползущими, опять же как муравьи, машинами.

И еще будет однажды вялое послеполуденное время, изматывающе долгие тени, и впротивовес чистейшей, как водопад с гор, сонате Моцарта, разыгрываемой дочерью за стеной, внезапная тоска, тяжелое предчувствие, а к ночи – крик одинокой птицы с крыши соседнего дома и холодная влага луны, пролитая по стенам и грудам бумаг на столе.

Потом выяснится: в эти полуденные часы вы, несколько человек вместе с комбатом, спуститесь на вертолете в отвесное ущелье под Джебель-Барух выкурить скрывающихся в пещерах террористов, рассыплетесь цепью, и один, выскочив из пещеры, упадет, срезанный очередью, второй выберется с поднятыми руками, но первый внезапно выстрелит и попадет стоящему рядом с тобой и Мор-Йосефом комбату в пах; "Мина", крикнет комбат и упадет; врач сделает ему успокоительный укол; сумерки стремительно приближаются, вертолет не может опуститься, ибо с наступлением темноты сирийцы открывают огонь по всему, что летает; положив на носилки раненого, беспрерывно меняясь, да еще с пленным впридачу, вы будете идти вверх по крутой тропе, под отвесным водопадом луны, с каждым шагом все более остро обозначающим увеличивающуюся слева от вас пропасть, и лишь к двенадцати ночи доберетесь до вершины.