Эдвард Брейтуэйт: Учителю — с любовью

— Думаю, ваш успех в классе мешает вам трезво смотреть на вещи Ребята очень любят Силса, не сомневаюсь, но за пределами школы все гораздо сложнее, и мне кажется, Силс скоро в этом убедится.

— Но, мистер Флориан…

— Будьте терпеливы, Брейтуэйт, — сказал он поднимаясь. — Сколько вы у нас работаете? С мая, около семи месяцев, а добились уже многого. Проявите терпение. Может быть, на следующий год, через год — кто знает? А пока возвращайтесь в класс и проявите терпение и добрую волю.

Этот маленький человек, стоило ему заговорить, сразу становился больше и значительней. Природа, исковеркав его внешний облик, наградила его праведностью, глубоким терпением и мудростью, и более солидные и представительные фигуры рядом с ним казались карликами.

Выйдя от него, я минуту-другую постоял в коридоре, пытаясь справиться с нахлынувшими на меня чувствами. Отношение этих детей и их родителей к Силсу было мне хорошим уроком. Я вошел в класс.

Там стояла тишина. Я хотел что-то сказать, но слова застревали в горле. Со своего места поднялась Жаклин Бендер.

— Учитель, вы, наверно, неправильно нас поняли. Мы ничего не имеем против Силса. Мы любим его, честное слово, но если люди увидят, что кто-то из нас, девочек, пришел к нему домой, вы не представляете, какие пойдут разговоры. Нас обвинят в таком, что подумать страшно. — И она села, видимо затратив слишком много энергии на эту длинную речь.

— Спасибо, мисс Бендер, теперь все более или менее ясно. А к ребятам сказанное тоже относится?

Отчужденности не было — они просто отвели глаза.

— Я отнесу цветы. — Это поднялась Памела, высокая и горделиво-величественная.

— Зачем, мисс Дэр? Разве вас не пугает общественное мнение?

— Нет, учитель, сплетен я не боюсь. А Ларри, то есть Силса, я знаю еще с детского сада.

— Спасибо, мисс Дэр. Похороны назначены на десять утра. Я приеду своим обычным автобусом, так что мы, наверно, там увидимся. Спасибо.

Ее слова меня обрадовали и ободрили; немного успокоившись, я возобновил урок.

В субботу я выехал из Брентвуда ранним автобусом. Забрался наверх, на открытую площадку, и сел на заднее сиденье. Мне не хотелось ни с кем общаться, смотреть на кого-либо или привлекать чье-то внимание. Я ушел в себя и желал одного — быть от белых людей как можно дальше. Столько сил я положил на этих детей, отдал им часть себя — бесполезно! Все кончилось тем, что в оправдание своего поведения они выдвинули избитую формулу, так хорошо знакомую их отцам и дедам: «Лично против него мы ничего не имеем, но…» Сколько раз я это слышал! Будь ты сутенер или гомосексуалист, кретин или убийца — не страшно, лишь бы ты был белый. И никакие благородство, ум и воспитание не избавят тебя от самого страшного греха — родиться с черной кожей.

А какие сладкие речи произносились в колледже! Какие умные и убедительные! Разговоры об общем наследии и неотъемлемом праве были просто прекрасными! Все гладко и просто, но как только требовалось что-то сделать в подтверждение этих слов, аккуратно построенное здание рушилось и разваливалось, потому что оно, как и его строители, было из непрочного материала. Распять его за то, что он черный! Линчевать его за то, что он черный! Поставить его вне закона за то, что он черный!

Рев и стук движущегося автобуса ритмично нагнетали гнев в моем сердце, он превращался в пульсирующую ненависть — у меня даже закружилась голова. Перед зданием лондонской больницы я вышел и зашагал в направлении Коммершэл-роуд и Приддл-стрит, где жил Силс. Свернув в узкий переулок, я увидел безвкусно украшенный похоронный фургон и группу любопытных, которые всегда собираются, чтобы поглазеть на несчастье других. И вдруг я замер. Свежая волна смыла всю скопившуюся во мне ненависть, злость и неверие. В глазах появились слезы, но я и не думал их скрывать, потому что в стороне, ближе к дому Силса, отдельной группой стоял весь или почти весь мой класс, мои дети, торжественные и смущенные, в лучшей одежде. О господи, прости мои злобные мысли, потому что я люблю их, этих грубых, но таких притягательных зверьков, я люблю их…

Я поспешил к ним, чтобы снова соединиться, слиться с ними. Молча поздоровавшись, они столпились вокруг, глаза их светились гордостью. В руку мне сунули что-то мягкое. Обернувшись, я встретил ясный светлый взгляд Памелы Дэр и вытер глаза ее платком.

Наступил конец семестра. После демобилизации из ВВС я никогда еще не был так счастлив. Моя жизнь была полна работой, полна Джиллиан. День ото дня мы становились все ближе друг другу, потому и мир вокруг нас становился богаче и интереснее. Как было условлено, я познакомился с ее родителями. Эти несомненно милые люди из-за меня попали в очень сложное положение, но старались не терять достоинства и вести себя как подобает «цивилизованным» людям. С детства они воспитывали в дочери самостоятельность — в образе мышления, в поведении — и теперь не пытались как-то повлиять на нее. К тому же они безмерно ее обожали, и счастье дочери было для них превыше всего на свете. Я, пожалуй, держался с ними несколько замкнуто, все ждал — вот сейчас проявится их враждебное или покровительственное отношение. Они тоже были слегка не в своей тарелке.