Елена Колина - Наука о небесных кренделях

В принципе, это обычная динамика решения спорных вопросов: он ласков и убеждает – я настаиваю – он злится и уступает, – у каждого из нас привычная стратегия поведения, иначе как нам договориться? Андрей уже злится, значит, вот-вот уступит, на это точно указывает фраза «разговор окончен»…Не буду сейчас спорить с ним по поводу «сколько нужно, столько и вытерпишь», но я не согласна: человек может быть жив-здоров, но это не означает, что он жив-психологически здоров. В процессе вытерпливания у него развиваются фобии и неврозы. У меня, к примеру, развивается невроз навязчивых состояний: все это время я думаю, выключен ли телефон официантки.

Поймала его взгляд: он с удивлением смотрел, как я хромаю, в валенках и платке, как старушка. И я, как актриса второго плана, попавшая вдруг под свет рампы, захромала еще сильней, сморщилась, схватилась за сердце, как будто пытаясь скрыть боль (кто-то во мне лживо стонал, держась за сердце, а кто-то с тихим отчаянием твердил «я больше не могу», отчаяние было настоящее, да и притворная боль в сердце была не совсем притворная, немного преувеличенная)… прихромала обратно с пепельницей и упала кульком на стул, бледная как смерть, то есть я надеюсь, что побледнела. Натянула на голову платок, как будто меня знобит.

– Не обращай внимания… Сердце. Все время болит. Но ничего…Очень больно… Не расстраивайся, ты ведь знаешь, что у меня плохая наследственность по папе. Но у женщин редко бывают инфаркты… хотя, конечно, бывают. Можешь достать у меня в сумке таблетки?… Нет никаких таблеток? Странно, я теперь все время ношу с собой лекарство…

– Какое лекарство? Что тебе выписали?

– Лекарство.

Андрей смотрел недоверчиво, с сомнением. Он привык к тому, что я веселюсь, разыгрываю сцены, – что мне вообще нельзя верить. И сейчас он, конечно, в затруднительном положении: думает «неужели она даже сейчас врет, не может быть…». Подозревает, что я даже сейчас играю. Переживает за мое больное сердце, но не очень.

…В этом пустом ночном кафе с запахом тряпки, где мы перебрасывались грязными словами – «арест» и прочими, бесконечно глупо было думать о любви, будто мне больше не о чем думать. Но я вдруг подумала о любви, очень трезво и без печали: любви больше нет. С возрастом люди становятся больше родственниками, чем влюбленными (я никогда не думала, что это может быть про нас), но пришла пора признать, что и про нас тоже. Пришла пора думать «нам и так несказанно повезло, что любовь была».

…– Скажи мне, только не задумывайся, скажи мне сразу – твоя любовь ко мне была особенная? Я имею в виду раньше, тогда?

Туманный вопрос, но мы оба знали, что я имею в виду, – раньше, тогда. Я ожидала увидеть выражение лица, намекающее на бесконечную глупость разговора «про любовь» в пустом ночном кафе с запахом тряпки, где звучат слова «арест» и прочие… В лучшем случае я ожидала услышать «хм…», что означало бы: да, его любовь ко мне была особенная.

– Она и сейчас особенная, – сказал Андрей.

О-о!.. О-о. Она и сейчас. Особенная.

И я тут же начала подсчитывать дивиденды: раз так, что я могу за это получить? Раз уж он любит меня как тогда, я хочу, чтобы он пожалел меня, внял голосу разума и не бросался в пасть к льву.

– Нет, – сказал Андрей, – нет. Это дело принципа. Для меня это дело принципа.

Ну, и я задала вечный вопрос: «Что тебе дороже, принципы или я?» По его лицу, особенно по злобно выдвинутому подбородку поняла, что ему дороже принципы.

…Я вдруг очень устала. Как бывает после яркого мгновенного счастья: в тебе все сверкает, поет и пляшет, ходит ходуном, и вдруг – раз, и погасли огни, и счастье пш-ш, выходит из тебя, как воздух из проколотого шарика, и остаешься пустым, без счастья. Я устала, как будто наконец-то стала взрослой и сразу же старой, – устала, устала! Устала играть, устала быть влюбленной, видеть мирв цветах и оборках, думать, что диван под пледом – волшебный парусник, и можно поднимать плед, как паруса, – нет, это не парусник, а старый диван в зацепках и пятнах. Мы взрослые, немолодые люди, и это тупая жизнь, и я сижу некрасивой раскорячкой с распущенным лицом, сижу – знаю жизнь. Я УСТАЛА, ВСЕ.

– Смотри, – я сняла платок, – видишь? Я седая. Не мучай меня больше, ты помнишь, сколько мне лет? Если ты пойдешь к ним и случится что-то плохое, я уже не вытерплю… Мне сорок пять, и я седая. Видишь?

Это был сильный ход – снять платок и продемонстрировать седину. Для других людей нет, но для нас это был самый сильный ход из всех возможных: Андрей знает, что я все время играю, он никогда не видел, как я не играю. Сказать, что Андрей растерялся или удивился, словно Людоед на его глазах обернулся мышкой, – ничего не сказать. Он испугался, он очень испугался, – как со мной жить, если я вдруг стала не я?…В кафе темно. Когда все это закончится – должны же мы когда-нибудь с этим справиться, – я скажу Андрею, что показала ему ярко-золотую прядь для радости жизни (и прибавила себе два года, потому что «сорок пять» звучит более драматично, чем «сорок три»).