Александр Белых - Сны Флобера

Впрочем, из великодушия он мог бы доставить женщине нехитрое удовольствие, хотя бы из подражания девятнадцатилетнему принцу Гэндзи, который был настолько великодушен, что из жалости к преклонным годам своих возлюбленных всегда готов был утешить их. Исида была как мидия с плотно закрытыми створками.

Трудно сказать, знала ли она сама, что хотела от этого мальчика. Влюблённость — чувство требовательное и капризное, порой мстительное и непредсказуемое. Женщины, как правило, хотят всего — всего махом, а мужчины хотят только женщину, посредством которой они приобретают мир. Женщина для мужчины — мостик, трамплин. В отношениях Исиды с Орестом всё было как‑то иначе. Она ухаживала, а Орест принимал ухаживания. Кроме того, она сама навязала ему амплуа ребёнка, а не любовника. Орест не был настолько виртуозен, чтобы менять свое амплуа по ходу разыгрываемой пьесы «Вдова и молодой любовник». Желания Исиды были двойственны. Сила любви, страстное желание способны превратить каждого возлюбленного в кого угодно. Орест был объектом желания, предметом обожания, целью овладения. Одним словом, её тришной. Конечно, раскачиваться, как трамплин, под ногами Исиды или быть непоколебимым — зависело только от него, от его желания, от его жалости.

Куда хотела взлететь Исида, в какие высоты, в какую пропасть? Ей нужны были крылья, миг свободного парения. Нет, всё это домыслы сочинителя! Она чувствовала, что Макибасира противится её счастью, говорит, что «влюблённая женщина в её возрасте выглядит в лучшем случае комично, а в худшем — безумно, безрассудно». Она ещё сильнее прижала к себе мальчика, будто кто‑то отнимал его. Орест тоже присел, чувствуя себя неловко оттого, что женщина сидит у его ног на корточках.

— Что с вами, госпожа Исида? — спросил он.

— У меня закружилась голова, потемнело в глазах.

Она зажмурилась, голова упала на его плечо, руки свисали, как розги, в которых давно никто не нуждается. Ей нужна была опора в лице кого‑нибудь любящего. Нет, не кого‑нибудь, не Макибасиры, а именно этого мальчика, которого собиралась воспитать для себя, сделать своим старческим утешением.

Орест приобнял женщину. Возможно, этот неуклюжий глагол способен выразить скрытое притяжение — отталкивание между стареющей женщиной и молодым мужчиной. Казалось, что на их пути, как гора Фудзияма, выросло обоюдное целомудрие.

— Не называй меня госпожа Исида, а зови просто Марико… когда мы бываем одни наедине, — попросила она.

— Хорошо, госпожа Марико.

— Нет, не надо «госпожа», зови Марико. В детстве меня звали Маттян.

— Хорошо!

Исида прижала его к себе.

— Мой мальчик! Милый, милый! — приговаривала она так, как говорят детям.

И осмелела. Она чмокнула его в щеку, чуть подёрнутую щетиной. «Ах, вонзились бы щетинки в меня, искололи бы, словно иглы, чтобы мурашки…» Орест тоже наклонился к ней с ответным поцелуем, но, потеряв равновесие, повалился под широко расставленные ноги алюминиевой стремянки. Боясь, что госпожа может удариться о пол, Орест крепче схватил её, прижал к себе, стараясь упасть на бок, чтобы не рухнуть на неё всем телом. Именно этого и хотела Исида — на свой страх и риск, на свой стыд и позор, на свое счастье и отчаяние. Она обомлела. «Прежде, прежде я должна взять с него клятву, мы должны закрепить наши отношения клятвой!» Исида успокоилась от этой мысли и высвободилась из его желанных объятий. Она встала…

И вправду, иногда Орест, дождавшись вечернего звонка Исиды с пожеланием спокойной ночи, выбирался из постели и выходил в ночной город, прихватив с собой фотоаппарат. Пятница была наиболее урожайной на приключения. Как обычно, он садился на велосипед и гнал его во весь дух по почти пустынным тротуарам, рассекая компанию порядком опьяневших мужчин и женщин, расслаблявщихся после трудовой ненормированной недели. В объектив фотоаппарата попадали уличные художники, нищие, полицейские, просто улицы, непристойные граффити.

В субботу Исида водила его по дорогим универмагам на Гиндза. Прохаживаясь между манекенами, спрашивала:

— А вот это платье мне подойдёт или нет? — и тут же сама отвечала: — Нет, это дорого! Куда мне в нём выходить? Я не люблю наряжаться, я не модница.

Конечно, она лукавила. Просто она не умела одеваться по — европейски.

— Всё‑таки на манекене платье смотрится лучше, чем на мне, — с нескрываемым сожалением говорила Марико. — Почему манекенам идет, а мне нет?

Лицо её сникало, уголки губ опускались. Он не мог равнодушно смотреть на эту женскую обездоленность. В сердце его проникала нежность, и тогда он спешил утешить свою госпожу: