Александр Белых - Сны Флобера

Несмотря на то, что полдня они прошагали под проливным дождём, прогулка длиною в десяток километров удалась на славу. Усталость давала о себе знать. На их пути встретились храмы, кипарисовые рощи, рисовые поля, бывший военный аэродром, где теперь хозяином прогуливался чёрный ворон, выхаживая зеленые побеги риса, прорастающего прямо в облаках; катакомбы в горах, в которых когда‑то прятались люди от американских бомбардировок. В храме Плывущего Облака, расположенного на склоне горы среди вековых сосен, видавших и знаменитого поэта, и его спутника, и его низкорослую лошадь, Исида молила богов о самой малости: чтобы её любовь не была отвергнута. Её душа долгое время пребывала в забвении, истосковалась по ласке, просила внимания к себе и заботы. «Душа — она всегда птенец, птенчик, выпавший из гнезда; она никогда не вырастет, никогда не будет взрослой, никогда не состарится, сколько бы тебе лет ни было. И нет у неё ни жилища, ни пристанища. Кто бы взял её к себе, кто бы приютил, кто бы отогрел? Нашёлся бы такой сосуд, пусть даже с трещинами или с отбитым горлышком и ручками. Имя ему — сердце! Я же ничего не прошу, я только говорю: «Возьми!»

Вот эти мысли были её спутниками, они шли рядом, и никто не слышал их шагов; шли они молча, и между ними шёл Орест в сопровождении утиного выводка собственных мыслей. Он думал, что где‑то в вечности живёт Марго, но стоит только набрать номер телефона, и тогда длинные гудки соединят две сферы — её вечное небытие и его эфемерное…

Исида и Орест разместились в смежных комнатах на втором этаже гостиницы, хотя ничто им не мешало поселиться вместе. Их комнаты были разделены раздвижной перегородкой. Среди ночи она проснулась от криков. Кто‑то звал её по имени:

— Марико, Марико!

Это стонал Орест.

— Марико! — позвал он.

Исида откинула одеяло, приподнялась на локте. Да, это был голос Ореста.

— Иди, иди! — говорил он.

Гостиница спала. Сердце Марико колотилось. Накрапывал дождь. Исида отодвинула сёдзи. Что делать, что делать? Он болен? У него жар? Она наклонилась над ним, её губы прикоснулись ко лбу. Испарина. Её рука скользнула под одеяло, на грудь. Он был обнажён. Тело пылало. Вдруг его губы прошептали:

— Акаси, Марго! — и ещё какие‑то слова.

Кого он звал? Исида притихла, присела рядом. Её рука шарила по телу, пальцы стали влажными. Она замерла, потом прилегла на футон. Из её глаз потекли слёзы. Она хотела, хотела зацеловать его, хотела его и не могла пошевелиться. Вдруг он повернулся к ней, причмокнул губами, прошептал что‑то, обдав её пивным застоявшимся запахом изо рта.

Исида сжалась, как трепанг. Он обнял её и мирно засопел. Марико была в пижаме, но через одежду она ощущала его мускулистое тело, его жар. Он закинул на неё ногу, словно хотел оседлать. Исида была ни жива ни мертва. Как выбраться из‑под него? Его запах, хмельной запах, запах пота, запах подмышек — резкий и терпкий, но такой желанный — проникал в её ноздри, и она вдыхала его, задыхалась, умирала, млела, таяла, истекала. Она хотела вобрать его в себя, всего без остатка, в своё лоно, родить его заново, родить своим ребёнком, быть его новой матерью, быть его женой. Он навалился на неё сильней, она кое‑как стянула с себя штаны не без помощи его рук. Орест покрывал её поцелуями, приговаривая:

— Сладкая, сладкая! Акаси, акаси!

Она ничего не делала, не проронила ни единого стона, как будто умерла…

Орест не понял, что было этой ночью. Он помнил только о сне, в котором занимался любовью с Марго. В отрочестве Орест иногда впадал в сомнамбулическое состояние. Однажды ему приснилось, что будто мама велела выйти в море на рыбалку. Он встал и вышел из дома на побережье. Если бы соседская собака не залаяла, то мать навряд ли проснулась. Босиком, в одной ночной рубашке, она последовала за ним. Один раз, будучи уже подростком, он сам поймал себя на лунатизме, когда едва не отрезал себе кухонным ножом эрегированный пенис, но вовремя очнулся от боли. Вероятно, с тех пор у него развилась обострённая забота о своих детородных органах. Он любил овладевать Марго не перед сном, как обычно это делается у скучных любовников, а в ту фазу сна, когда наваливаются сновидения. Наутро, собираясь на работу, Марго как бы между прочим сообщала ему о ночном происшествии; он не верил, удивлялся, отнекивался, но были улики…

Исида весь день смущалась, пытаясь понять по его лицу, что знает он о сегодняшней ночи; помнит ли он, что сотворил с нею? Его довольное лицо, как всегда, было обворожительным, ещё более милым, глаза светились изнутри лукавством. Его можно было сравнить с воздушным шаром, который освободился от балласта и свободно летел по воле ветра, в то время как Исида выглядела этим самым балластом. Её мучили угрызения совести. Она отказалась пойти в офуро вместе с ним, осталась снаружи, ожидая, когда он насладится купанием со старухами и стариками.