Василий Аксенов - Одно сплошное Карузо (сборник)

Зачем она им в принципе нужна? Они обычно говорят: писатели – помощники партии. Да разве мало у них посерьезней помощничков, неужто нельзя без писателей обойтись? Может быть, для того и нужна им литература, чтобы заменить ее чем-то другим под тем же названием. Они как будто одержимы соблазном замены, подмены, имитации, так и символ креста подменяют престраннейшим его искривлением, так заменяют все человеческие ценности и игры, даже и спорт уже не спорт.

К счастью, процесс этой замены не прост, приходится иногда мимикрироваться, возиться с талантливыми людьми, ведь Ленин еще сказал, что с талантом надо осторожно, не все сразу.

Граница между русской литературой и паралитературой извилиста, она идет и внутри так называемой «советской литературы», а то и петляет даже в одной отдельно взятой книге.

Справедливости ради следует сказать, что паралитература существует и в эмигрантской жизни на свободном Западе. Антисоветизм и противотиранический пафос – увы, еще не критерии художественности. Красный рождает белого, и наоборот. Быть заброшенным по ту или иную сторону так называемых баррикад – значит быть выброшенным из литературы. Вряд ли кто-нибудь из нас после опыта советской жизни проголосует на избирательном участке за красных, но, садясь к столу, писатель вызывает всю гамму цветов себе на помощь, играет по всей клавиатуре.

Неистовость политической идеи придает человеку нечто бульдозерное. Случается такое и с писателями. Вот, например, колумбийский новеллист Габриэле Гарсиа Маркес, я видел его на советском TV несколько лет назад. Не буду, сказал он, печатать своих художественных произведений, пока не падет бесчеловечный режим Пиночета в Чили, лишу человечество одного из больших удовольствий. Можно, в общем-то, было бы понять эмоции колумбийца, если бы он в той же самой программе не оправдывал массовое уничтожение «лодочного люда» во Вьетнаме – это-де, нормально, естественный результат классовой борьбы. Помнится, после этого интервью у множества людей в Москве возникло желание воздержаться от чтения господина-товарища Маркеса до падения тирании во Вьетнаме.

А с другой стороны, есть и такие, что склонны оправдывать даже аргентинских «горилл», бросавших монахинь с вертолета в море: ведь «гориллы» эти против красных.

В общем-то, это все – не очень-то наше дело. Литература заявляет о своей позиции просто фактом своего существования. Лелей «божественную рифму», данную тебе, и помни о «слезинке маленькой девочки, которая…», ну и так далее.

Я думаю, что никакого основания для уныния в связи с выброшенностью из России у нас нет. Между прочим, находясь здесь, в Америке, мы представляем не только великую страну, но и большую этническую группу, то есть мы являемся частью уникальной культуры Америки, каким-то ингредиентом этой пресловутой «переплавки». Неплохо было бы хоть слегка возбудить интерес к современной русской литературе в среде «русских американцев», ведь они в этом смысле остановились на чем-то вроде «травка зеленеет, солнышко блестит, выдь на Волгу, чей стон раздается».

Нет сомнения, что Россия подошла к порогу неизбежных перемен. Как это ни унизительно для великой страны, но ее будущее зависит от биологических лимитов нескольких десятков увядающих тел. Я, в общем-то, не хочу этим телам ничего дурного, но ведь вся же их любимая «степанида» ни разу не молодела за всю свою историю.

Если произойдет хотя бы некоторый сдвиг в сторону очеловечивания режима, культура, продолжающаяся за границей, стране еще понадобится. Если же воцарится еще больший тоталитарный мрак, то нужно будет просто озаботиться сохранением достоинства. Предполагаю, что ничто в мире не пропадает бесследно, но записывается в высших регистрах, не исключая и музыкального смысла слова.

Июль 1982

Как-то заговорили в компании «новых американцев» о России, вернее, о том сложном комплексе, который можно было бы назвать «чувством России». Стаж внероссийской жизни у всех был уже немалый, мои «почти семь» были в этой группе самыми молодыми, хоть я и был самым старым. Слабеет ли в нас это чувство по мере дальнейшего углубления в американское пространство жизни, да и вообще – живо ли оно ещё?

Как всегда бывает в интеллигентских сборищах, где каждый старается поскорее «захватить площадку» и не очень-то слушает соседа, тема эта вскоре была перебита чем-то то ли более злободневным, то ли более философским; выпрыгнув на мгновение из кучи идей, она тут же нырнула обратно.