Гурам Дочанашвили - Только один человек

Легко возбудимый, в общечеловеческом понимании, он не просто по справедливости ненавидел всякую несправедливость, ему от нее все нутро переворачивало. И добро бы он лез в бутылку, когда дело касалось его самого, нет, — он имел обыкновение совать свой, нос в чужие дела. Точнее — не нос, а кулак. Ждет, например, как-то Бахва на стоянке троллейбуса, а рядом томится очередь на такси — жара стояла невыносимая; подходит к этой измученной очереди какой-то здоровенный бугай и спрашивает: «Кто первый?» — «Я», — отвечает стоящий в очереди первым. «Будешь после меня», — говорит этот бугай и вызывающе становится к очереди спиной. Слышавший все это Бахва подскочил к наглецу и врезал ему со всего маху по харе. Четыре месяца спустя (его освободили немного раньше), когда жена уже вознадеялась, что он набрался ума-разума, Бахва вышел как-то пройтись по темным улицам, — он так по ним стосковался, — и что же видит: какой-то мужчина свалил на землю какую- то женщину и ну пинать ее ногами. «Я сейчас тебе покажу, как это делается!» — подумал Бахва и тут же осуществил свое намерение, но впоследствии выяснилось, что соинцендентники, — как оказалось, муж и жена, — были стажированными, закаленными в побоищах скандалистами, и на суде жена поддержала мужа (плечо у нее все еще было в гипсе), заявив, что Бахва налетел на него ни за что. Бахва, конечно, припомнили прежнюю судимость и вкатили по первое число. Но подумать только, где Бахва и где преступник, темная личность (человек же вступился за справедливость, за непритеснение слабых), а меж тем через два года он уже оказался анкетированным рецидивистом. Но, представьте, и после этого случая он не перестал уважать женщин. Женщина, говорил он, прежде всего — мать, она начало всех начал, недаром мы, грузины, говорим: дедаэна, дедамица, дедабодзи [61] Соответственно: мать-речь (родной язык), мать-земля, мать-опора. , притом она существо нежное, слабое, потому я и не могу стерпеть, если при мне уни­жают женщину; а когда жена начала верещать, нечего-де тебе было лезть не в свое дело, тебя никто не звал в защитники, ну и так да­лее в том же духе, он сказал ей только одно слово:

— Женщинна!

Но так сказал, что она мигом смолкла. И не подумайте случай­но, что Бахва был каким-то необыкновенным силачом или богатырем, нет, в этом смысле данные у него были самые средние, но стоило ему войти в раж и — о-го-го-го! — врагу своему не пожелаешь, тогда он один стоил трех базарных скопищ. Мы вроде частенько упоминаем здесь о базаре, но это потому, что у Бахвы в пригоро­де Тбилиси были теплицы (принесенное-оставшееся-на-месте прида­ное жены, единственной у своих отца-матери), где он выращивал огурцы и помидоры, продавать которые поручал другим — торговля-де не мое дело, — и какой-нибудь охочий до наживы доброволец клал себе в карман половину выручки. А вообще-то Бахва работал на одном из открытых бассейнов сторожем-пожарником; и хотя он окончил географический, от которого, по его собственным словам, ему не прибыло ни вреда, ни проку, — тем не менее он отнюдь не был недоволен двумя своими занятиями.

И право же, ну чем плохо быть сторожем — ночь; солнечная сто­лица мирно почивает, только нет-нет проедет какая запоздалая машина с задернутыми шторками; кругом, в основном, тишь да бла­годать, а Бахва плавает, плещется в охотку в бассейне, и ему ни на миг не придет в голову, что он, нарушая какую-то там статью, злоупотребляет своим служебным положением, и только один раз он все-таки за это поплатился: у него стянули почти всю одежду. Бог весть, кому могли понадобиться его сорочка, брюки и один боти­нок? Он так никогда об этом и не узнал. Скорее всего, над ним просто подшутили или он стал жертвой спора. Хорошо еще, что жил он там же поблизости. Только вот жена, когда он заявился домой в таком откровенном виде, тотчас же: «Имя!» — говорит. Бахва поначалу не усек, что его половина ревнует, а когда сообразил, что к чему, не только не разозлился, а, напротив, ему даже стало очень приятно — значит, мол, любит. Бахва с удовольствием совмещал эти два своих разных занятия, но только, пока он тут сторожил то свежую, то старую, то среднюю воду, какие-то отрицательные типы растаскивали у него из теплицы огурцы и помидоры. Однако он додумался и попросил друга-приятеля своего, пожилого Андрадэ, изготовить белым по красному такого рода плакат-предостережение: «Попросите — угощу с большим удовольствием, а украдете — пеняйте на себя!» — и приписал собственной рукой крупными буквами: «Бахва», а над плакатом подвесил мощную лампочку. Кто же бы после этого отважился, если не последний дурак ненормальный? И дело с тех пор пошло и пошло на лад. Что касается Андрадэ, то он был интеллигентом и не имел зимнего пальто. И хоть на лошади он отродясь не сиживал, как и не умел забрасывать лассо, но в ковбойке ничего, перебивался. Бахва любил своего одинокого соседа и жалел его за беспомощность. А Андрадэ очень ценил в душе Бахву, который пленял его своим бескорыстием. Но, слабак по натуре, Андрадэ был не горазд и в выражении своих чувств. Разве что иногда, представляя себе людей, подобных Бахве, на войне, в пылу сражения, он вяло подумывал о том, что именно они, вот такие, отстояли для него родину.