Ганс Леберт - Волчья шкура

Настал день (день бурный и дождливый), за окном еще едва развиднелось, а в соседней комнате уже поднялась фрейлейн Якоби и стала насвистывать обычный утренний концерт.

Я проволоку ее по дерьму! — думал Малетта. Да она и сама потащится за мной по всем навозным кучам! А потом — потом я возьму ее, эту мясникову дочку, возьму, как берут потаскуху.

Одиннадцать часов утра. Матрос стоит в своей комнате — темнота, как в трюме. Запрокинув голову, закрыв глаза, стоит они вслушивается в себя и в то, что творится вокруг. Что-то происходит за стенами его дома. Великая ломка! Кажется, и в нем самом что-то происходит! Всю ночь ему снилось море. Снилось, что опять он вышел в море! Он слушает: капли барабанят по стеклу. Мощные порывы ветра сотрясают домишко, завывают в трубе. Горы вздыбливаются, точно синие волны (синие, как ночь). И лес на горах шипит, как пена на гребнях волн. Потом наступает затишье — только вдали замирающий рокот да журчание воды в сточном желобе. Матросу кажется, что он слышит шаги, кто-то приближается к его дому, топает по рыхлому снегу. Ему чудится, что в дверь постучали. Нет! Вправду стучат! Стучат громко и решительно! Жандармы! Значит, его час пробил. Он открывает дверь. Человек в форме. Да. Но это почтальон.

— Повестка?

— Нет, посылка.

— Что это может быть?

— Не знаю. От какой-то фирмы, наложенным платежом. Примите посылку.

Порыв ветра толкнул почтальона прямо на матроса, и тут он понял: в посылке окарина.

Он писал в музыкальный магазин, предлагавший в календаре свои услуги. Писал: «Прошу вас, пришлите мне окарину…» И вот ее прислали.

Он расплачивается и еще дает почтальону на чай. Уносит посылку в комнату. Осматривает ее. Взвешивает на руке. Кладет на стол и вскрывает. Вот она, окарина! Гладкая и темная, как морской зверек; она лежит, точно выброшенная волною на берег, и всеми своими дырками, как глазами, смотрит на матроса.

Зазвонил колокол — двенадцать часов. Но ветер в клочья разорвал колокольный звон. Он растворился в черном потоке ветра, прежде чем достиг людских ушей. Малетта вышел из дому с фотопленкой в кармане: сразу же угодил в глубокую лужу, схватился за шляпу, придержал ее и почувствовал, что вода залилась ему в башмаки. Пальто забилось у него между ног — точь-в-точь деревянная лошадка на палочке, — и он то ли скакал, то ли плыл, то ли летел по улице. Кругом ни души! Дождь хотя и перестал, но деревня выглядела как после всемирного потопа. С крыш смыло весь снег! Зато по улице широкой рекой текла бурая жижа. Ребятишки по пути из школы прыгали в эту реку, обдавая друг дружку фонтанчиками брызг. Малетта жался к стенам. Но толку от этого было чуть: ноги у него уже промокли до щиколоток, и он все время зачерпывал башмаками воду, хотя и не шел, а летел, скакал на «деревянной лошадке».

В полных воды башмаках он явился в «Гроздь».

Учитель в лыжном костюме уже сидел там; он бросил взгляд на фотографа.

— Смотрите-ка! Сам господин Малетта! — сказал он. — Где ж это вы пропадали в воскресенье? Прихворнули, что ли?

Малетта снял пальто, уселся и сказал:

— Да. Я простудился. Может, вам представить медицинское свидетельство? Или поверите мне на слово? — И с таким видом, будто ответ учителя его нимало не интересует, Малетта отвернулся и поглядел по сторонам. Один коммивояжер, два возчика и кельнерша — больше никого. Ни Франца Биндера, ни Герты не было.

А учитель:

— Ну зачем же сразу злиться? Я просто хотел узнать, как вы поживаете. Только и всего.

А Малетта (по-прежнему не глядя на учителя):

— Вы же видите, я еще жив.

Кельнерша Розль принесла им суп, и разговор прекратился сам собою.

Оба с облегчением склонились над своими тарелками и принялись хлебать теплую желтоватую водицу.

Рев бури за окном, бури, что перепахивает зиму, доносился до них, словно глухой непрерывный зов. Зов великого пахаря проникал сквозь стены, грубый хриплый зов. Оба возчика подняли головы и прислушались — эти звуки, видимо, были хорошо им знакомы.

— Слышишь? — сказал один с блаженной улыбкой.

Второй кивнул, схватил свой стакан и выпил.

Суп был уже выхлебан. Господин Лейтнер положил орудие жратвы на тарелку и сказал:

— Сегодня ночь лунного затмения. Но надо надеяться, что потом станет достаточно светло, чтобы хоть что-то увидеть.

Малетта, раскрошив кусочек хлеба, катал из крошек маленькие колбаски. Сейчас он поднял глаза и спросил:

— Полное затмение? — И тут же оцепенел.

Входная дверь напротив него вдруг широко распахнулась, и в залу, окутанный ароматами кухни и отхожих мест, во всем своем великолепии вошел скототорговец Константин Укрутник.