Юрий Герт - Ночь предопределений

— За встречу, — сказал Жаик, подняв граненую стопку. — За твой приезд. За то, чтобы твои дети, твоя жена и все твои родные и близкие были живы и здоровы. За то, чтобы ты сам был жив и здоров. Это главное, Феликс. А остальное перемелется. Так вы, русские, говорите: перемелется — будет мука… Ну, понемножку.

На столе, во след выпитой при входе в дом пиале кисловатого айрана, уже появились ломтики казы и чужук из жесткой, прокопченной конины, и желтеющее в стеклянной вазочке масло, и колобки нежно подрумяненных баурсаков, и белый, словно слепленный из известняка и под стать ему твердостью курт, и еще теплые, испеченные на углях лепешки-табанан, которые так приятно, не сминая упруго пружинящего теста, разламывать руками… Судя по всему, включая и армянский «КВ», его тут ждали, случайная встреча в музее для Жаика отнюдь не была случайной.

Она не была, возможно, случайной, хотя для Жаика в подобных встречах корысть заключалась в единственном: ему не хватало собеседника — тем более — понимающего собеседника, сам же он был великий говорун, старина Жаик, и речь его всякий раз напоминала Феликсу скользящий в густом коверном порее узор. В этом узоре не было ни начала, ни конца, он легко уводил к античной Греции, возвращался к Хиросиме, петлял среди костров инквизиции и с роковым постоянством упирался в тридцать седьмой год…

Однако на сей раз Жаик изменил своей страсти к широким обобщениям. Оказалось, что отсюда, из своего философического далека, он довольно пристально следил за Феликсом. Ему были откуда-то известны многие подробности — возможно, благодаря давним, тщательно сохраняемым связям, общим знакомым, — как и сотни лет назад, здесь по-прежнему действовал узун-кулак… Впрочем, он тут же уловил, что разговор этот Феликс поддерживал нехотя, и сократил свои расспросы, но при всем том не сумел погасить грустного сочувствия в упрятанных в узенькие щелочки глазах.

— А кстати, — сказал Феликс, — кто такой этот ваш статистик?.. — Ему не терпелось переменить разговор, замять возникшую неловкость. Но дело было не только в этом. И не в одном лишь естественном интересе к человеку, о котором он услышал нынешним утром. После разговора с Айгуль к этому интересу прибавилось еще и нечто такое, отчего при первых же словах Жаика он ощутил затаенное злорадство, — столь затаенное и постыдное, что не признался бы в нем даже себе.

— Он дурак, — отозвался Жаик. — Ты о нем уже слышал?.. Дурак, дурак, — повторил Жаик, но без раздражения или злости, а так, как говорят об отволновавшем и решенном. — Глупый человек… В его годы пора быть умнее, понимать кое-что. А он — всех озлобил, ничего не добился… Просто — глупый человек, баламут!

— Пора, пора быть умнее, — повторил он, пододвигая к Феликсу тарелочку с чужуком. — Ты возьми, к примеру, Христа, — заговорил он, неожиданно загораясь. — Как ты считаешь, он был умный человек, правда?.. Христос, Магомет, — они ведь были умные люди, а?.. Ты, между прочим, Эрнеста Ренана почитай, тоже замечательный был человек, а уж какой философ, какой стилист — бож-же мой!.. — Жаик на мгновение блаженно зажмурился, цокнул языком и покачал из стороны в сторону головой. — Я тебе скажу, такое красноречие только у нас на Востоке встречается… Обязательно почитай, если не читал.

— Обязательно, — кивнул Феликс, грызя чужук. — Так что же статистик?

— Ты погоди, — сказал Жаик. — Я к тому, что Иисус Христос был умный человек, его таким и Эрнест Ренан считает — не богом, а умным, даже гениальным человеком… Хотя, по моему разумению, — усмехнулся он, прищурясь, — гений — это почти что бог, а ты как думаешь?.. Но я о другом. Христу всего тридцать три года было, когда он умер. То есть, по нашим понятиям, он был еще совсем молодым человеком. Да к тому же и не очень образованным. Суди сам: он ведь никуда не выезжал, ничего не видел, кроме своей Галилеи. А это было глухое, захолустное место, по размерам куда меньше любого нашего района, и в стороне от городов, от больших дорог, жили там крестьяне и рыбаки — люди простые, добрые, но невежественные и темные. У кого бы он там учился? В те времена были уже и Сократ, и Платон, и Лукреций, так ведь он про них даже не слышал. Он и в Иерусалиме-то появился в самом конце… Вот и получается, что с одной стороны был он человек умный, прямо-таки гениальный, доходивший до всего собственным разумом и способностям, а с другой… С другой — это был еще совсем молодой, необразованный, наивный человек, и погиб он, далеко не дожив до возраста зрелости и мудрости. Ну, а если бы дожил? И умер, положим, не в тридцать три, а в шестьдесят шесть лет? К чему он бы тогда пришел? Ты когда-нибудь думал об этом?..