Юрий Герт - Ночь предопределений

— И все-таки, — сказал Гронский, потрещав креслом в наступившей вдруг и довольно неловкой тишине, — представьте себе, милая Айгуль, такую картину. Вот мы сидим в дружеском кругу, пьем вино и беседуем на различные увлекательные темы, а в это время там, за углом, на площади… — все посмотрели по направлению вытянутой им руки, туда, где за углом, видимым из окна, открывался край площади, слепящей глаза белым сиянием, — там стоит эшафот. Черный, из свежих досок, только что покрашенных… («А в самом деле, красили тогда эшафоты? — подумал Феликс. — Надо проверить…»)

— И вот к нам является некто и говорит: пожалуйте. Прекрасная веревка, топор наточен, у гильотины, поднят нож все к вашим услугам, вместе с опытным палачом. Выбирайте и — счастливого пути!.. Однако в том лишь случае, если на то ваша добрая воля… Как вы полагаете, кто из нас пойдет?

Гронский почти положил голову на плечо, сквозь лохматые черные брови глядя на Айгуль.

— Кто пойдет?.. — Она пожала плечами. — Пример какой-то странный…

— Ну, хорошо, усовершенствуйте его, пускай, тому, кто пойдет, потом памятник поставят, или еще что-то в этом роде… Все равно, это ничего не изменит. С одной стороны останется плаха или петля, а с другой — все это… — Он широким жестом охватил весь номер, среди беспорядка, и тесноты вдруг показавшийся таким обжитым и уютным, как если бы они все провели здесь чуть не всю жизнь. По крайней мере, у Феликса мелькнуло такое ощущение…

— Не трудитесь думать, — сказал Гронский. — Кто пойдет?.. Я вам скажу: никто не пойдет. Потому что мы, собравшиеся здесь, нормальные, здоровые люди!..

— Да, но…

— Никаких «но»!.. — выставил Гронский ладонь. — Ни я, ни вы, ни он, ни он, ни он, — он поочередно тыкал пальцем, никто не пойдет!

Жаик тихонько кашлянул, как бы и решаясь, и не решаясь привлечь к себе внимание.

— Это когда есть выбор… — сказал он.

— Выбор всегда есть! — уверенным, раскатистым баритоном пророкотал Гронский.

Все смотрели на Жаика, на его маслянистое, оплывшее жирком, улыбающееся лицо.

— Если разобраться, то выбора никогда нет, — сказал он негромко, словно пересиливая себя. — В том-то и все дело, что нет… — Улыбка на его лице сделалась вдруг какой-то жалобной, тоскливой.

…Пришло серое, мглистое утро, и первыми же звуками пробуждающегося к жизни города была глухая дробь на площади ратуши перед моими окнами. Я знала, что должно было это означать, и молилась за того, кто должен был сегодня расстаться с жизнью. Около 9 часов явился Эслингер [4] Полицмейстер, доверенный Муравьева (примеч. автора). . «По приказу генерал-губернатора Муравьева я пришел сообщить, что августейший государь всемилостивейше возвращал вашему мужу свою милость, чины, почести и посты при условии, выдвинутом генерал-губернатором Муравьевым , — открыть имена лиц, принадлежащих к Национальному правительству. Ваш муж оттолкнул монаршью милость, не открыл требуемых имен и потому сейчас, когда я это говорю, погибает позорной смертью на виселице».

Из мемуаров Аполлонии Сераковской.

«В том-то и дело, что выбора никогда нет…» Кажется, он так именно и сказал. — «Выбора нет…» Вполне категорично, хотя и не вполне ясно… Жаль, не удалось его переспросить. Едва Гронский — он это сделал грубо, без обиняков, — едва Гронский обмолвился, что перед вечерним выступлением должен отдохнуть, как все заспешили из номера. Жаик с достоинством удалился в сторону музея, где, возможно, без его начальственного ока строительство кочегарки замерло по такой жаре и оба работяги прикорнули где-нибудь в прохладе музейных экспозиций… Что до Айгуль, то на прощанье она кивнула Феликсу, глядя куда-то ниже подбородка и избегая встречаться глазами. Мемуары Яна Станевича остались в ее сумке, — а что там они лежали, Феликс не сомневался. Догадывался он и о том, почему она была так сурова. Все стало сложнее в этот приезд, — сложнее, тревожней, непонятней. «Цихо вшендзе, глухо вшендзе, до то бендзе, цо то бендзе?..» Он вздохнул.

Вечерняя площадь походила на сковородку, под которой только что погашен огонь. Воздух, поднимаясь над перегретой землей, напоминал растопленное масло, в нем приходилось не столько идти, сколько плыть.

И мысли, утратив четкость, были текучими и расплывались, как масляное пятно по краям. Пока он шел, слегка приволакивая увязающие в пыли ноги, ему представилась другая площадь, отполированная до жирного блеска брусчатка перед Репрезентативным дворцом, в котором жили в свое время и Наполеон, и Кутузов, и Александр I, и Муравьев-вешатель, а значит — ступали по той самой брусчатке, по которой шаркал подошвами Феликс, прогуливаясь вместе с Вакуличем, отменного сложения литовцем, который хозяйственно распахивал перед ним не одну лишь гостиную, но и задние комнаты, и чердаки, и подвалы, вплоть до последних тайничков и чуланчиков истории своего народа, его густо политой кровью земли…