Юрий Герт - Ночь предопределений

— Между нами, — вздохнул он, — мне сделалось жалко не столько вашего Гронского, сколько Зауреш, вот я и предложил…

— Мне тоже, — рассмеялась она. — Вот я и вспомнила про плитку…

— Значит, — сказал Феликс, — мы оба — заговорщики… Только не убежден, что у нас что-нибудь получится.

— Что-нибудь да получится, — она беспечно тряхнула сеткой, вынутой из сумки вместе с очками, и улыбнулась. Выражения ее глаз, скрытых защитными стеклами, он не видел. Ближайший продмаг был за клубом, в переулке.

А выпили мы порядком, подумал Феликс. Площадь, приземистые домишки, карагачи с обвисшей листвой — все зыбилось и дрожало в раскаленном воздухе. И сам он был как бы наполнен этим зыбящимся воздухом и легко, без сопротивления, растворялся и плыл в нем. Надо бы зайти в музей, к Айгуль, вспомнил он, ведь мы условились… Потом, сказал он себе. Немного после… Странный парень. — Перед ним всплыли на миг синие льдинки под белесыми бровями. Очень странный. Надо будет… Потом, повторил он. Обязательно… Только потом, потом…

— Противный городишко, — сказала Рита, на ходу озираясь по сторонам. — Он и вправду вам нравится?

— Он — единственный, — усмехнулся Феликс. — Другого такого нет в мире.

— Ну уж!..

— Это правда, — сказал он. — Это как в любви: тот, кого любишь, кажется единственным в мире.

— Вы — писатель, — она скользнула по нему быстрым, не задерживающимся взглядом. — Все писатели выдумщики.

— Пожалуй, — согласился он. — Хотя это уж кто как умеет.

— Вот видите… Между прочим, здесь должна быть губная помада! В большом городе не достать, а в такие забрасывают, и хорошую… Польскую, например… Или французскую. Вы не видели?

— Нет, — сказал Феликс, смеясь.

— Что тут смешного? Ведь у вас жена есть, или дочка… Или еще кто-нибудь… Им надо!

— А вам не надо, — сказал он. — Вы, по-моему, слишком этим увлекаетесь. Тушью, тенями…

— Приходится, — вздохнула она. — От грима я выгляжу старше. А то совсем девчонка.

— Ну и что же? По-моему, это хорошо…

— Это по-вашему. А Гронский… Сами понимаете, слишком большая разница.

Понимаю, — подумал он и ничего не сказал.

— И потом, ведь приходится вести программу, ассистировать… На сцене нужна солидность. А у меня — ни роста, ни подходящей внешности.

— Вы давно с ним?

— Уже два года, — сказала она. — Да, мы вместе уже два года работаем.

— А раньше?

— А раньше я секретаршей была, после школы — сидела в приемной у директора, на заводе… Такая скука!.. Тут к нам в город Гронский приехал. Он раньше с другой ассистенткой работал, много лет, потом она от рака умерла. Ну, в филармонии ему предложили несколько человек — из самодеятельности, на выбор. Он меня выбрал. Вот мы с тех пор и работаем…

Работаем, отметил да. Не «выступаем», не «гастролируем», или как-нибудь еще, а — «работаем»…

— Дайте руку, — сказала она.

Не сразу сообразив, в чем дело, он протянул ей руку, она оперлась, сбросила босоножку и вытряхнула песок, перемешанный с мелкими камешками. Рука у нее была маленькой и цепкой, а пальцы на ногах, заботливо подстриженные, окрашены ярким лаком.

— Просто ходить невозможно, в этом вашем единственном… Такой колючий песок!

— Это ракушечник. Тут и песок, и камни, и дома — все из ракушечника.

— Уж не знаю, ракушечник или нет, — сказала она, — только ходить здесь просто невозможно… Где же ваш магазин?

— Вот он. — Феликс пропустил ее вперед, к трем перекосившимся ступеням низенького крыльца. Ступеньки и крыльцо выстилал все тот же песок, пружинящий под подошвой, как ковровая дорожка.

В продмаге, тускло освещенном сквозь единственное оконце, было уныло и пусто. На полках позади прилавка с невозмутимым однообразием солдатских шеренг выстроились неизменные бутыли с портвейном, не черные, а серые от пыли. На их фоне поднимались пирамиды из как бы сросшихся между собой пачек с печеньем и вафлями, насыпанная в литровые банки карамель, крупа и вермишель в целлофановых, перетянутых шпагатом пакетах. Ломтик сыра на тарелочке посреди прилавка высох и завернулся по краям, как опаленная огнем березовая кора. Продавщица, навалясь грудью на прилавок, разговаривала со старухой в белом жаулыке, ни выражением лица, ни позой не отозвавшись на их появление. Рядом со старухой стояла девочка лет двенадцати, с двумя длинными косицами, сбегающими по худенькой спине. Она что-то сказала, вмешавшись в разговор, который вдруг не то чтобы оборвался, но замедлил свое течение.