Юрий Герт - Ночь предопределений

— Поэма?.. Роман?.. Стройка?.. Ничего не понимаю…

— А это и не важно…

Он тронул ее за локоть, и они, остановившись было, пошли дальше по улице, этой и той.

— Не важно?.. — сказала она, смеясь. — Что же важно…

Ее глаза — черные, бархатные — напомнили ему тонконогого верблюжонка, — там, в ауле.

— Важно, что нам снова шестнадцать.

— Ну уж!

— Да, да! То есть, я хотел сказать, нам обоим — по шестнадцать! И все только начинается…

— А больше ничего вам не кажется?..

— О, многое, очень многое, паненка Айгуль…

У всех на виду он остановился и поцеловал ее руку. Оба смеялись. Однако здесь никого этим было не удивить. Никто не смотрел на них, а если смотрели, то весело, и тоже смеялись.

— Вы спятили, да?.. — сказала она. — Немножко?..

Они вышли к невысокой сопке с пологим спуском, изогнутым внутрь наподобие серпа. Его концы упирались в помост эстрады под выпуклой крышей-раковиной. Вдоль холма, образующего амфитеатр, на вырубленных в земле ступенях-террасах лежали внастил доски, заменяя стулья и кресла. Кое-где уже рассаживался народ. Феликс увидел обрадованно помахавшего ему Бубенцова, тот был в элегантном светлом костюме спортивного кроя, с короткими, по локоть, рукавами.

Спиридонов мчался к ним навстречу.

— Милая, — частил он, — драгоценнейшая, прелестнейшая… Начинайте свою лекцию, остальные сейчас подойдут. Вам двадцати минут хватит?

— Черт знает что, — обратился он к Феликсу, — никаких условий для работы. Гронский рвет и мечет!

— Условия? Какие условия? — переспросил Феликс.

— Ах, да что там! — безнадежно махнул рукой Спиридонов.

Он, пожалуй, был под легким «шафэ», как говорится, но при всем том, окинув глазами просторно раскинувшийся амфитеатр и внизу — маленькую раковину, как бы сдавленную с боков, зажатую в клещи, Феликс почему-то вспомнил буровую, разыгравшийся там спор — и его охватило тягостно предчувствие, почти тревога.

Он так и не понял в тот момент, что за условия, о каких условиях идет речь?.. Он это сообразил потом, когда о тех же условиях твердил Гронский, и губы у него прыгали, и львиные мешочки по бокам подбородка тряслись, и скандал был в самом разгаре, — только тогда он догадался, что следовало разуметь под условиями… Тем более не пришло бы ему в голову, что сам он явится зачинщиком этого скандала. Хотя, конечно, скандал бы и без него разгорелся. А может — и нет, и всему причиной было как бы невзначай брошенное Феликсом о гипнотизере, что тот «все может…» Бесспорно единственное пагубная роль, которую сыграли в этой истории злые и беспощадные, как маленькие дьяволы, степные комары.

Их здесь носились тучи… Ну, не то чтобы тучи, может, это Феликсу так казалось, поскольку к «местным» они липли значительно меньше, а сосредотачивались на новичках, и тут ни табачный дым, ни одежда, ни эмоциональные междометия не умеряли их остервенелости. Особенно страдал Карцев, на котором была тонкая, да еще в меленькую сеточку, рубашка, судя по необычайно сочной расцветке, вывезенная не то из Франции, не то из Америки. Однако мужество его не покидало, и он даже пошучивал, точнее — старался пошучивать над собственным положением, и рассыпал по своему крупному телу шлепки, доставая до лопаток, и прикуривал сигарету от сигареты, и был весь в дыму, как танкер, охваченный пожаром в открытом море. Что же до «местных», то они ограничивались помахиванием легких плеточек из полыни, над всеми рядами они колыхались, эти плеточки, и без особого ожесточения, так, ироде бы колеблемые тянувшим из степи ветерком. Такая же плеточка, сорванная тут же, у скамейки, была и в руках у Нины Сергеевны, жены Самсонова. Она помахивала ею перед своим задиристо — сапожком — вздернутым носиком и допытывалась у Феликса, рядом с которым сидела, правда ли все, что значится в афише, или это попросту втирание очков и халтура.

К тому времени, то есть к началу «психологических опытов», вокруг Феликса и подсевшего к нему Карцева собралась чуть не вся вахта с буровой № 5. Были тут и Бубенцов, первым заметивший Феликса, и Айдар Надиров, одетый в такой же, как у Бубенцова, светлый спортивный костюм («Должно быть, забросили партию», — догадался Феликс), и Камиль Ахвердиев, с дочкой трех или четырех лет на плече, черноглазенькой Патимат. А помимо того — и Самсонов со своей женой, и Чуркин, застенчиво вручивший Феликсу тетрадочку стихов, благополучно забытую затем где-то на сцене, в заварившейся суматохе. Так что компания собралась довольно плотная, и она с каждой минутой разрасталась, подходили новые люди, перекидывались шутками, рассаживались по соседству, — могло показаться, что все тут не просто знакомые, а приятели, закадычные друзья…