Юрий Герт - Ночь предопределений

Он почти с досадой ощутил под подошвами каменистую, прикрытую тонким налетом песка землю. Прежде, чем Айгуль отвернулась, он заметил капельку крови, которая выступила на ее закушенной губе.

Когда Самсонов, Курмангожин (здесь, на буровой, его называли не Муратом, а Маратом) и Чуркин ушли в вагончик, Феликс задержался возле свежего керна. «Не тот керн, который Анна…» — вспомнилось ему. Деревянный, грубо и прочно сколоченный ящик был разбит продольными перегородками на четыре отделения, каждое из них заполнял отрезок толстой каменной колбасы. Местами колбаса была раздроблена в куски, растерта в мелкую осыпь. Он вынул один из кусочков, светлый, со слабым синеватым отливом, и на ладони поднес к носу. От керна тянуло тяжелым сумраком, сыростью, могилой. Так пахла глубина в 2250 метров, обозначенная на этикетке, подклеенной к торцу ящика. Второй камешек был кофейного цвета, он подался, рассыпался под пальцами. Феликс медленно вобрал в себя воздух. От щепотки почти черной, горелой земли шел живой, маслянистый запах нефти…

По пути на буровую — точнее там, где с дороги был сверток на буровую, — Гронский взбунтовался и объявил, что с него на сегодня достаточно впечатлений. Он перебрался в «рафик», следующий, как было решено, прямиком в базовый поселок. Место Гронского занял Сергей, ухватившийся за возможность побывать на буровой. Жаик, попеняв на занывшую от долгой тряски поясницу, присоединился к Гронскому.

После вчерашнего Сергей (впрочем, только ли он?..) раздражал Феликса — и в особенности тем, что до того ему нравилось: открытым (чересчур открытым!) лицом, прямым (чересчур прямым!), не таящим никакой задней мысли взглядом… Однако на буровой он испытал к Сергею нечто похожее на благодарность.

Пока Чуркин и Самсонов — высокий, тонкогубый, с предупредительной, ледяной, как бы примерзшей к лицу улыбкой (балтийской — определил для себя Феликс) занимались керном, Курмангожин, буровой мастер, показывал Феликсу и Сергею свое хозяйство. Был он, вроде Чуркина, небольшого роста, крепыш, и в своей насунутой по самые брови каске, в широкой брезентовой робе, делавшей его еще шире и коренастей, он расхаживал по буровой не спеша, валкой, домовитой походкой, точь-в-точь хозяйственный мужичок по старательно ухоженному двору. При этом Сергей, озабоченно поморщивая лоб, то и дело принимался расспрашивать — его и рабочих, с которыми Марат попутно знакомил, — о геологических условиях бурения, скорости проходки, долотах сравнительных качествах алмазных и зубковых долот, а также ИСМ, то есть о том, что знал приблизительно, понаслышке, чего и не могла, при всем желании, освоить и удержать его память, наряду с данными по окоту овец, строительством коровников, подрядным методом Злобина, проблемами озеленения городов и т. д., то есть со всем тем, без чего нет журналиста. Но Сергей не столько расспрашивал, сколько стремился обилием вопросов доказать собственную осведомленность, и ему отвечали терпеливо, со снисходительными усмешками, которых он, однако, не замечал… Впрочем, Феликс был благодарен ему за то, что внимание, предписанное гостям, Сергей полностью переключил на себя. И когда Марат, присоединясь к Самсонову и Чуркину, скрылся вместе с ними в одном из вагончиков, а Сергей не удержался от мальчишеского искушения и полез на вышку, на самую верхотуру, — Феликс вернулся к ящику с керном и опустился перед ним на корточки.

Сейчас он мог позволить себе роскошь, недоступную для журналиста, для самого себя, когда ему прежде доводилось бывать у буровиков: посидеть так вот, никуда не спеша, наедине с керном, с этими колбасами, спрессованными двухкилометровой толщей земли, побыть с глазу на глаз с мезозоем, с мелом, вернее всего — с верхним мелом, с лесными дебрями, которые сто миллионов лет назад в этих местах волновались и гудели на влажном ветру, и там, где теперь он сидит на корточках, над раскаленным песком, раскачивалась пирамидальной вершиной гигантская секвойя, а может быть, — сосна, а может быть, — эвкалипт, но скорее всего — так ему представлялось — все-таки секвойя, «мамонтово дерево» с красной, как бы налитой жаром корой… Чем они стали, те деревья? Где их шелест, их тень, аромат?.. Жалкий след какого-нибудь листочка или иголки, чешуйка цветка, их едва различимый отпечаток на камне — уже событие для геологов, музейная реликвия… Он подумал о вчерашнем дне, обо всем, что с ним связано, — и усмехнулся.