Александр Кабаков - Нам не прожить зимы (сборник)

Возвращаясь в этот же день с работы домой пешком – решил немного пройтись, чтобы успокоиться после правды с непривычки, – Игорь Петрович сказал еще одну правду себе: если продолжать жить так, как он привык жить, будучи № 1, то уже до самого конца жизни он не испытает не то что счастья, но даже простого, доступного почти любому человеку удовольствия, например, такого, какое испытывают от незамысловатого, но любимого блюда, или от хорошей погоды, или от крепкого сна. Потому что живет он по привычке, постоянно подчиняясь многим обязательствам – и перед другими людьми, с которыми связан разными отношениями, и перед собой, вернее, перед своими представлениями о правильной и приличной жизни. А если уж теперь он додумался говорить только правду, то дальше так жить просто не удастся и, значит, надо менять не только манеру общения с собой и окружающими, но и всю жизнь целиком.

Трудность состояла в том, что менять надо было, продолжая говорить только правду, следовательно, невозможно было бы хитрить, к примеру, на законный вопрос близких: «Что же ты теперь собираешься делать?» – следовало бы прямо ответить: «Почти то же самое, что и раньше, только где-нибудь в другом месте и среди других людей». Но такой ответ, конечно, вызвал бы обиду и крик, потому что никто не был готов к появлению нового человека, которого все знали раньше как № 1, а он теперь стал просто Ильиным.

Менее тяжелые, но не менее сложные объяснения предстояли и на службе, потому что там ведь тоже спросили бы, почему он вдруг решил уволиться и куда он переходит, если не секрет. Можно было бы, конечно, сказать, что секрет, и это поняли бы, это было в обычае – никому не говорить, куда переходишь, мало ли что… Но ведь весь смысл затеи заключался в том, чтобы говорить правду, и, значит, пришлось бы отвечать: «Никуда». А на следующий неизбежный вопрос: «А на какие шиши жить собираешься, Номер Пер… то есть в смысле, Игорек, извини, а?» – пришлось бы сказать опять правду: «Не знаю пока. Как-нибудь». И тут уж любой обязательно бы решил, что он просто врет, и неприятная бы наступила тишина.

Словом, впереди были обиды, которых он вовсе не хотел, просто даже горе для нескольких человек, которым он совсем не желал горя, к которым и в новом своем качестве еще оставался привязан. Неприятные недоразумения были впереди и столь же неприятные разъяснения этих недоразумений. Хлопоты предстояли Ильину и дома, и в казенном доме, большие хлопоты перед дальней дорогой и, похоже, пиковый интерес.

Но и это казалось Игорю Петровичу не самым главным в создающейся ситуации – главным и крайне тяжелым для самого Игоря Петровича в ней была ее очевидная пошлость.

Пошлость была во всем – в детской выдумке «говорить только правду», словно взятой из плохой старой книжки для младшего и среднего или какие там были возрасты; в следующем из этой глупости решении уйти, уехать, в левтолстовской этой бессмысленной жестокости самовлюбленной дубины, вообразившей себя собственным ходячим памятником; в следующих из этого решения разговорах, непереносимо оскорбительных для близких, друзей и приятелей, людей в основном неплохих и ни в чем перед ним не провинившихся… Все эти сведения счетов с «бессмысленным привычным существованием», исчезновения, «новые жизни с нуля» тысячу раз описаны в среднего качества литературе, показаны в среднего качества театре и кино, и стыдно, стыдно ради такой заезженной чуши ломать свою и несколько чужих жизней!

Впрочем, возразил он себе, стыдно и отказываться от серьезного и обдуманного поступка из того соображения, что «пошло выходит». Ведь не роман же пишу, не пьесу сочиняю, а жизнь живу – какая ж разница, пошло или нет, если это моя жизнь!

Дальше все пошло быстро и ускоряясь, тронулось тяжело, со скрипом и рывками, а потом покатилось.

Разговоры и объяснения скоро слились в один бесконечный разговор. И уже наутро Игорь Петрович не мог вспомнить, кто что именно сказал, кто кричал об эгоизме, кто о предательстве, а кто просто тихо плакал, кому стало плохо, так что пришлось искать лекарства, а кто просто встал, повернулся и ушел, кто час допытывался, какую все же такую работу он нашел, что бросает все, и сколько же там платят, кто просил как другу рассказать, с кем уезжает, а кто – в какую страну…

Он сам себе удивлялся, пожалуй, не меньше, чем те, с кем он говорил: ну, совершенно ничего не чувствовал. Мелькнула естественная мысль – может, мне показалось, что я принял это идиотское решение, а на самом деле я просто умер? Может, это и есть смерть – говорить только правду, ничего при этом не чувствовать, никого и ни о чем не жалеть. И собираться исчезнуть вовсе. На сороковой, кажется, день – вовсе. Во всяком случае, на жизнь, по крайней мере, на его жизнь, то, что теперь происходило, совсем не было похоже.