Александр Кабаков - Очень сильный пол (сборник)

С Сережей подружились после того, как обнаружилось, что Кристапович отлично помнит его еще по коктейль-холловским временам – разносторонний Сережа играл там на рояле. Кристаповичу был симпатичен этот лихой, явно неглупый и добрый еврей, весь в седых кудрях, сильно хромой красавец, непременный человек всюду, где шла эта нынешняя странная московская жизнь, – на каких-то ночных концертах нового, не похожего на джаз джаза, на вернисажах в обычных квартирах где-нибудь у черта на рогах, в новостройках, на приемах у дипломатов, куда приглашали со смыслом, которого Кристапович никак не мог понять…

– Многое изменилось в семидесятые, – говорил Сережа, вытаскивая бутылку коньяка из джинсов, мудаковатых этих штанов, к которым старик так и не притерпелся. – Многое изменилось, и контора – уже не та контора…

– Контора – это всегда контора, – говорил Кристапович. – Честное слово, Сережа, вы ошибаетесь… Если бы вы были правы и это была бы уже не та контора, мы бы не здесь сейчас с вами выпивали, а там… Где-нибудь на Майорке…

И однажды Горенштейн сказал:

– Вы были правы, Миша… Я понял – здесь нужно по-другому… И кажется, теперь есть случай… мне нужен именно ваш совет…

– Почему именно мой? – поинтересовался Кристапович, хотя он уже догадывался почему.

– Вы мне кое-что рассказывали о той вашей жизни… На войне и после войны… О вашем принципе ударом на удар… – ответил Сережа. – Если вы не придумаете, что сделать в этом случае, никто не придумает.

– Я придумаю, – пообещал Кристапович.

Он и действительно придумал.

…Елена Валентиновна провела август на юге, а в первых числах сентября ехала с Курского домой – по обыкновению, с одним клетчатым чемоданишкой на молнии и никуда не влезающими ластами. Отпуск удался, плавала она, как всегда, часами, вызывая неодобрительное удивление курортных дам отсутствием – почти полным – нарядов, живота, дамских интересов, наличием очков и отличным кролем. Местные молодые люди – не те, которые проводили дни, рыская в изумительных плавках по пляжам санаториев и поражая приезжих водобоязнью и буйной растительностью, а вечерами сидели в машинах с открытыми в сторону тротуара дверцами, выставив наружу ноги в спортивной обуви и руки в затейливых часах, – а те, что днем делали какую-то необходимую даже в этой местности работу, а под вечер приходили к морю и сразу выныривали метров за десять… Эти прекрасно сложенные и молчаливые юноши, явно побаивающиеся женщин, и особенно блондинок, ее почему-то отличали, звали играть в волейбол, и Елена Валентиновна старалась принимать пальцами, иногда забывая даже беречь очки…

Один из этих смуглых атлетов, механик с местной ТЭЦ, разрядник едва ли не по всем существующим видам, причем не на словах, как водится в тех краях, а, судя по плаванию и волейболу, и правда первоклассный спортсмен, вскоре начал приходить на этот, числящийся закрытым пляж чаще других. Они плавали вместе, он выныривал то справа, то слева, вода стекала с его сверкающих, как котиковый мех, коротко стриженных волос, он молча улыбался ей, вода затекала за его плотно стиснутые зубы, каких она прежде в жизни не видела, вода сверкала на его ресницах, более всего подходящих томной девушке, а не восьмидесятикилограммовому грузину, вода поднималась к горизонту зеленым горбом, над которым едва возвышалась зубчатая черточка пограничного катера, и вода уходила назад, к пляжу, косыми отлогими волнами, неся редкие головы робких санаторных пловцов, зеркально отражая солнце, и в этом блеске слабо вырисовывался исполосованный балконами корпус, и чье-то яркое полотенце рвалось с чьего-то шезлонга в небо – и он снова нырял, не гася улыбку и так и не разжав хотя бы в едином слове изумительных зубов.

За два дня до отъезда она привела его к себе в номер.

Соседка уже улетела в свой Харьков, заезд бесповоротно кончался, а новый еще не начался – она была одна. Он пришел в белой рубашке и, конечно, в нескладных местных джинсах. И только теперь, в темноте, она заметила, что глаза у него светлые, очень светло-серые глаза, совсем не здешнего, масличного цвета… Среди ночи на него напал кашель, он давился в подушку, испуганно косясь на тонкие казенные стены. Он боялся, и его испуг едва не помешал всему – а она изумлялась его светлым глазам, своей ловкости и настойчивости и вообще всему – механик, боже мой…

Дато проводил ее до вокзала, а к поезду почему-то не подошел – повернулся, перебежал площадь, зажимая в руке адрес и телефон, и вскочил в раскаленный вонючий автобус, отходящий в селение, откуда он был родом, – она не смогла отговорить его от сообщения матери. Ночью в темном купе, измученная прокисшим поездным воздухом и собственной труднопоправимой глупостью, она расплакалась, яростно утираясь отвратительной даже на ощупь простыней.