Александр Кабаков - Очень сильный пол (сборник)

И ни он, ни Колька не увидели ползущего от берега Фреда с мокрой головой, по которой кровь текла, смешиваясь с какой-то речной грязью, и лишь когда разлетелось заднее стекло малолитражки, они оглянулись и увидели сразу все – ткнувшегося без сил в берег уже мертвого стилягу с проломанным черепом и сползающую по заднему сиденью, все дальше от Кольки, красавицу татарку с уже остановившимися синими глазами, все больше скрывающимися под неудержимо льющейся из-под коротких завитков кровью…

Потом была зима. Кристапович жил у Кольки, на стройку ездил электричкой. В феврале поехали на Бауманскую, купили «победу» на Колькино имя. А весной кое-что всплыло на подмосковных реках, да той весной много чего всплыло, а еще больше – летом… К сентябрю же Колька женился – на какой-то штукатурше из Ярославля, ремонтировавшей министерство, которое он по-прежнему охранял.

И Кристаповичу пришлось всерьез подумать о жилье, тем более что летом умерла Нинка. За каких-то два месяца сожрал ее рак – женское что-то вроде.

Вечерами он сидел на своем низком балконе – малогабаритный второй этаж, – прислушиваясь к надвигающемуся приступу. По старому рецепту закуривал папиросу с астматолом – где-то по своим хитрым каналам доставал Колька, – хрипел, успокаивался, рассматривал скрывающийся в сизом воздухе свой двор, даже не двор, а так, проезд между хрущевками. Сняв очки, чтобы лучше видеть вдаль, наблюдал за одной соседкой из примыкающей к его дому пятиэтажки. Крупная, очкастая, плохо и невнимательно одетая, в кривоватых туфлях на огромных ступнях, она была удивительно похожа на его мать, и он вспоминал ледяные довоенные зимы, проклятые годы и письмо соседки из эвакуации, которое он прочел на переформировании в Троицке. «Мамаша ваша умерла сыпняком… аттестат нигде не нашли, так что извините… с приветом из города Алма-Ата, что означает “отец яблок”…»

Отец яблок, думал он. Наш мудрый, великий, самый человечный, самый усатый отец яблок, думал он.

Раз в неделю приезжал Колька – в важной шапке, в дубленой шубе, на совершенно уже ни в какие представления не вписывающемся животе шуба натягивалась неприлично. Колька долго пыхтел внизу, снимая щетки со стеклоочистителей «жигуля», потом с трудом задирал голову на апоплексической шее, смотрел на балкон, часто мигая. «Давай поднимайся, – хрипел астматик, выбираясь из старого, навеки помещенного на балкон кресла, – давай, жиртрест…» Шел открывать дверь, волоча за собой рваный клетчатый плед – подарок еще к пятидесятилетию от тогдашней очередной Колькиной жены. Нынешняя, в крашеной копне сухих волос над совершенно белым, мучного цвета лицом, с широкой спиной и низкими ногами, шла на кухню, сразу принималась мыть тарелки и готовить еду – была она, при внешности самой злобной из торговок, бабой доброй и Кольке невероятно преданной. Последняя, видать. Выпивали немного, Колька с большими подробностями рассказывал о делах в тресте – хотя служил он там начальником АХО, но все трудности в строительстве принимал близко к сердцу. «Это друг, – думал старик, дыша какой-то новой противоастматической гадостью, – это друг, и он может быть и таким – любым…» Потом Колька начинал клевать носом, жена укладывала его подремать на часок, потом они уезжали – Колька, неделикатно разбуженный, ничего не понимал, хлопал белыми ресницами, жевал кофейное зерно, долго искал ключи от машины…

Гораздо реже заходил Сережа Горенштейн – один из новых приятелей. Познакомились еще тогда, в шестьдесят девятом, в той шумной и полной глупых надежд очереди… Для Сережи она стала первой – он некоторое время еще пошумел и в калининской приемной, и на Пушкинской, и вывозили его однажды на милицейском автобусе за сорок километров ночью, – пока наконец не сник, не притих, умеренно приторговывая своими поделками, довольно популярными в дипкорпусе. Что-то там такое, недостаточно выдержанное он ваял, что-то малевал, про какие-то выставки бубнил в каких-то пчеловодствах – старик этим не интересовался, детство все это, милое детство… Сам он, получив отказ, дергаться не стал, стал думать – но подоспела болезнь, и думать стало бессмысленно, нужно было доживать на пенсию по инвалидности и зарплату сторожа соседней платной автостоянки, потом – только на пенсию… «Им повезло, – думал астматик, – у меня под ногой оказалась банановая шкурка… Если бы не астма, мы бы еще посмотрели, кто кого – у этой уважаемой конторы с Кристаповичем бывало много хлопот, и не всегда в их пользу. Им повезло, – думал он, – им придется возиться с похоронами…» Мысли были нелепые, он сам отлично понимал, что с похоронами будет возиться Колька или собес, но ему было лень думать умно…