Мишель Фейбер - Багровый лепесток и белый

Конфетка снова шарит под кроватью, но добытое ею оказывается не очередным дневником Агнес, а ее собственным романом. Как замирает ее сердце при виде рукописи! Растрепанные страницы, выпирающие из жесткой картонной папки: воплощение тщеты. А все эти перечеркнутые варианты названия: «Сценки с улицы», «Крик с улицы», «Гневный вопль из безымянной могилы», «Женщины против мужчин», «Смерть в публичном доме», «Кто сейчас побеждает?», «Феникс», «Когти Феникса», «Объятие Феникса», «Все вы, сюда входящие», «Заработок греха», «Приди целовать уста ада» и, наконец, «Падение и возвышение Конфетки» — как они выдают ее собственные полудетские заблуждения!

Конфетка держит рукопись за порванный, потертый корешок и роняет на пол. Она раскрывается на странице:

— Н о я отец! — взывает один из обреченных самцов романа, бессильно сражаясь с путами, которыми героиня связала ему руки и ноги. — У меня есть сын и дочь, они ждут меня дома!

— Об этом раньше надо было думать, — сказала я, разрезая его рубаху портновскими ножницами, острыми, как бритва. Я была поглощена этой работой и бешено орудовала ножницами на его волосатом брюхе.

— Видел? — я показала ему мягкий кусок ткани, вырезанный в форме бабочки, половинки которой соединялись пуговицей с рубахи.

— Пожалей меня, подумай о моих детях!

Я оперлась локтями о его грудь, с силой давя на него, и так близко склонилась к его лицу, что он заморгал от моего горячего дыхания.

— У детей нет надежды в этом мире, — сообщила ему я, шипя от ярости. Дети мужского пола станут такими же грязными свиньями, как ты. Детей женского пола осквернят такие же грязные свиньи, как ты. Детям лучше всего не рождаться на свет, а если уж родились, так умереть, пока они невинны.

Конфетка подвывает от стыда, читая бредятину, некогда написанную ею. Это нужно бросить в огонь, но она не может. Два жертвенных дневника Агнес горят в камине — ох, как медленно горят, как остро пахнут, норовя погасить угли черным покрывалом обмякшего картона. Слишком много бумаги: целые часы, целые дни должны уйти на то, чтобы их сжечь; да еще и домочадцы заметят дым и запах. Конфетка смиряется и со вздохом заталкивает под кровать роман и груду дневников, приговоренных к уничтожению.

Среди ночи из мрака появляется рука, ложится на бедро Конфетки и осторожно стряхивает с нее сон. Она встревоженно охает, ожидая услышать слова матери: «Тебе больше не надо дрожать». Но мать молчит. Вместо ее голоса в темноте слышится низкий мужской шепот.

— Я виноват, Конфетка, прости меня, прошу…

Она открывает глаза, но обнаруживает, что зарылась глубоко в постель, запутавшись головой в простыне, обнимая руками живот. Она высвобождается, хватая воздух ртом, щурится от света масляной лампы.

— Что? Что?

— Прости меня за глупое поведение, — повторяет Уильям, — я не понимал, что делаю.

Конфетка садится и проводит рукой по спутанным волосам. Ладонь горячая и потная, а живот под одеялом сразу холодеет. Уильям ставит лампу на комод и садится на кровать у ног Конфетки. Его лоб и нос бросают тень на глаза и рот.

— Я потерял сознание в городе. Слишком много выпил. Ты должна простить меня.

Слова настойчивы, но голос звучит так вяло и болезненно, будто он советует не думать плохо о покойнике.

— Да, да, ну что ты, любовь моя, — отвечает Конфетка и тянется к его руке.

— Я думал о том, что ты сказала мне, — вяло продолжает он, — что Софи было бы полезно… почаще выезжать вместе… с нами… обоими.

— Да? — часы над головой Уильяма показывают половину третьего.

Бога ради, что ему пришло в голову в такое время? Сделать круг в экипаже: они все трое в ночных рубашках любуются пригородными улицами при свете газовых фонарей, а Чизман услаждает их слух похабной песенкой?

— И вот я устроил, — он высвобождает руку из ее пальцев, теребит себя за бороду и продолжает, все сильнее заикаясь, — у-устроил поездку ко мне на м-мыльную фабрику. Для тебя и С-софи. Завтра после л-ленча.

На миг Конфетка испытывает радость, отчего кружится голова — почти как по утрам (когда ее тошнит). Все становится на свои места. Он, наконец, увидел свет! Понял, что единственный способ вырвать счастье из зубов страдания — это быть вместе и плевать, что думает об этом мир!

Сейчас надо броситься в его объятия, положить его руку на выпуклый живот и сказать, что бессмертие рэкхэмовского имени — его бессмертие — обеспечено! Ты думаешь, мы в этой комнате вдвоем, но нас здесь трое!