Мишель Фейбер - Багровый лепесток и белый

Уильям не отрывает взгляд от гроба, пока могильщики поднимают его на веревках. Он стискивает челюсти, борясь с соблазном вытереть пот со лба, поскольку боится, как бы тональный крем Рэкхэма и пудра Рэкхэма «Персиковый пушок» не смазались на носовой платок, обнажая ссадины и кровоподтеки. Пробил час: изящный, блестящий лаком ящик, наконец, опущен в могилу. Доктор Крейн нараспев читает древние слова, провожая его в путь. Они не утешают Уильяма: «пепел к пеплу, к праху прах» — очень хороши для декламации у могилы, но, с научной точки зрения, пепел есть продукт кремации, а не захоронения. Внутренние метаморфозы трупа зашли уже далеко, что хорошо известно Уильяму, видевшему тело в морге, но конечным продуктом будет не пепел; это будет жижа; или грязь.

В воображении Уильяма труп разложился еще сильнее, чем то, что он видел неделю назад и, когда гроб плавно нисходит в могилу, он рисует себе внутри него истерзанную, гнилую плоть, дрожащую, как желе. Он сглатывает, чтобы удержать стон ужаса. Как странно, что он не может поверить, что от Агнес осталось нечто твердое, и в то же время своего брата Генри, уже несколько месяцев пролежавшего в земле, а значит, рассуждая логически, достигшего гораздо худшего состояния, он представляет себе мумифицированным, твердым — как бревно. Даже в могиле брат деревянно сопротивляется разложению, противопоставляет ему жесткую чистоту, а переменчивость Агнес (в воображении Уильяма), типически женская неустойчивость, обрекает ее тело на алхимический распад.

Он отворачивается; он не выдерживает. Слезы щиплют ему глаза; есть здесь сегодня хоть один человек, который не думает втайне, что это он довел жену до самоубийства? Они презирают его, все эти женщины, все эти сплетницы-«подруги», они винят его во всем. На кого он может опереться? Он не может взглянуть на Конфетку, потому что она стоит с Софи, а он не в силах даже подумать о том, что делать с ребенком Агнес теперь, когда нет больше надежды, что у девочки будет мать. В отчаянии он ищет глазами леди Бриджлоу. Он потрясен — и глубоко тронут — видя, что и ее глаза блестят от слез. «Отважный, отважный вы человек», — говорит она. Не вслух, конечно, но всеми иными способами. Он плотно закрывает глаза, пошатывается и слушает звуки земли, падающей на землю.

Кто-то осторожно тянет его за рукав. Он открывает глаза, наполовину ожидая увидеть женское лицо, но видит лицо официальное.

— Пожалуйте сюда, сэр.

Рука в черной перчатке указывает в мир за церковным двором.

— Кареты ждут вас, сэр.

— Да… я…ах…

Он весь день страшился того, что придется заговорить, объясниться и, заикаясь, изложить причины, в силу которых Агнес нет в живых. Вдруг он осознает, что ему ничего не нужно говорить. Он освобожден. Вопросов нет. Пора домой.

На другой день увольняют Клару Тиллотсон. Ей предложено подыскать себе работу в доме, хозяин которого не вдов.

«В свете изменившихся обстоятельств» — так изложил это Уильям, сообщая ей новость. Конечно, это была не новость, она отлично знала, что ее ждет. Так почему она не могла избавить его от неприятного разговора и просто исчезнуть с глаз долой вместе со своей осиной талией и остреньким рыльцем? Ах да, ей же нужно рекомендательное письмо. А он что, не мог оставить для нее письмо в холле, ленточкой привязать к вешалке для шляп. Конечно, не мог. Как ни презирает он эту девицу, он обязан вытерпеть еще один разговор с нею.

Заметьте себе, в последний день работы в Рэкхэмовом доме ее поведение резко меняется: она мила, как цветочница, и угодлива, как чистильщик обуви. Да что там — она почти улыбается! Рано утром она показала мастерство, столь высоко ценимое в камеристках: умение так уложить одежду и другие вещи в чемодан, чтобы по прибытии к месту назначения все оказалось неизмятым и неповрежденным. Для всех ее пожитков требуется меньше чемоданов, чем Агнес брала с собой в Фолкстон, а точнее — один дорожный сундук, один тартановый чемоданчик и картонка для шляпы.

Рэкхэм ее не провожает; вообще, когда за нею приезжает кеб, ни у кого из домочадцев не находится и минутки, чтобы выйти и помахать на прощанье. Один только Чизман под рукой — услужливый и жизнерадостный, он подносит ее багаж, громко заверяет ее, что с этого дня начинается новая жизнь, помещает, подсаживая Клару, жилистую лапу чуть пониже ее спины. Раздираемая противоречивыми желаниями — всплакнуть на его груди или плюнуть ему в рожу, она не делает ничего, позволяет ему подобрать край ее юбки, чтобы не испачкалась, когда он закрывает дверь, и сидит с каменным лицом. Экипаж трогается.