Луи-Рене Дефоре - Болтун. Детская комната. Морские мегеры

— Нет, надо же! Да как ты смеешь такое говорить? — вскрикнула она, по-видимому, не на шутку растерявшись; ей понадобилось некоторое время, чтобы овладеть собой. Она старалась не смотреть мне в глаза, как если бы столкнулась против ожидания с непреодолимыми трудностями, но не изменила своего ядовитого тона, плохо скрывавшего ее волнение.

— Значит, тебе было мало хозяйничать в библиотеке, потребовалось еще и влезть в частную жизнь тех, кто тебя приютил? Нет, мой милый, в чем я должна тебя винить, так это в том, что ты совсем не умеешь подслушивать! Если разобраться, что общего у меня с этими твоими словоблудами? Разве лишь отдельные черты характера, впрочем, слишком грубо тобой выпяченные, да какие-то фразы, может быть, вырвавшиеся случайно в пылу разговоров, которые вовсе не предназначались для ушей ребенка! Кстати, последнее подтверждается тем, что этот ребенок так превратно все понял!

— Вам хорошо известно, — отвечал я, — до чего трудно бывает узнать собственный голос! Едва мы что-то скажем, как тут же забываем свои слова, настолько производимый ими эффект обусловлен нашими сиюминутными потребностями, а смысл — перепадами настроения! Если нам показать точнейшую запись сказанного, мы будем отрицать ее достоверность и при этом не покривим душой: мы восстаем против того, что можем с полным правом считать подделкой, карикатурным отражением наших мыслей. Тем не менее поверьте: зоркий свидетель, даже такой неискушенный, как я, способен постигнуть природу вашего волнения более глубоко, чем вы сами, и более верно истолковать знаки, которыми вы неосознанно его выражаете.

Я сказал еще, что хотел облегчить понимание моего изложения и не нарушить правило единства времени, а потому позволил себе свести весь разрозненный материал, накопленный в ходе последовательных фиксаций, в один-единственный разговор, повторения же и досужие отступления, которые могли бы лишь затемнить смысл и сбить с толку, опустил.

— Замечательно! Значит, в школе вас учат, как правильно писать сочинения. Должно быть, и это старомодное имя ты мне прицепил для большей художественности?

Я громко рассмеялся:

— Я вас за язык не тяну! Луиза и вы — одно и то же лицо!

— Замолчи сейчас же, наглый мальчишка! — она сдерживала себя, но на этот раз ее голос дрожал от гнева. — Когда ты заставил это создание, целиком вышедшее из твоего воображения и твоих книжек, сказать, что тебе слишком многое разрешают читать, у тебя была единственная цель: походя очернить свою двоюродную сестру!

— Вы опять смешиваете вымысел и реальность! Если Луиза — всего лишь порождение моего ума, она не может быть моей двоюродной сестрой…

— Но именно так ты ее называешь…

— Равным образом и этот тайный свидетель, доводящийся ей двоюродным братом, вам доводиться таковым не может, — если только вы не узнаете в нем меня!

Она прикусила губу, вне всякого сомненья понимая, что, против собственного ожидания, зашла слишком далеко, но одновременно поняла и то, что теперь нужно рисковать до конца:

— Ладно, допустим на минуту, что так оно и есть, и покончим с этой шарадой. Тебе осталось дать мне третий ключ к твоему наброску. Кто такой этот Леонард?

— Нужно ли мне называть вашего единственного знакомого?

— Значит, в этом новейшем воплощении он стал совершенно неузнаваем! — заметила она критическим тоном и, не дожидаясь ответа, который могла без труда угадать, подчеркнуто сменила тему:

— Может быть, хватит загадок? Скажи наконец, к чему клонит твоя шутка?

— Похоже, вы к этой шутке отнеслись очень даже серьезно! — усмехнулся я.

— Если шутка скверная, к ней нельзя отнестись легко! — возразила она, не сводя с меня ледяного взгляда. — Но я задала тебе вопрос и все еще жду ответа!

Здесь я привлек ее внимание вот к чему: коль скоро она упорно отрицает правдивость моего свидетельства, да еще и вопреки тому, что я воспроизвел сказанное ею почти в тех же словах, какие она, сама о том не ведая, мне продиктовала — хотя, заметил я не столько из самодовольства, сколько из ехидства, воспроизведение отличается более литературной формой, — коль скоро она считает все это чистыми фантазиями, не противоречит ли она сама себе, заставляя меня объяснять смысл того, что в ее глазах лишено всякого смысла? Вроде бы этот довод на нее подействовал, и на ее внезапно смягчившемся лице я увидел первые признаки желания помириться. Это впечатление окончательно подтвердилось, когда она глухим голосом, по-видимому, возвещавшем о ее намерении впредь играть открытыми картами, неожиданно упрекнула меня: