Евгений Пузыревский - Седьмое лето

Поздоровались немного сухо, официально, как и положено, но постепенно общение стало легче, приятнее веселее. Закончилась встреча проводами до дома и неожиданным поцелуем в подъезде.

Разошлись.

Поцелуй на губах остался.

Встречи перестали ограничиваться занятиями физкультуры и теперь носили личный характер. Кинотеатры, музеи, парки – всё это стало родным домом, для новой, заранее осуждённой, псевдо Набоковской любви.

Люди изначально содержат в себе множество несоответствий, которые, либо постепенно затухают, либо формируются, оставляя отметины на всей последующей жизни. Так и Аарон, крепкий мужчина, жмущий с груди девяносто килограммов, увлекался несвойственным в таких случаях занятием – каллиграфией.

Подсел он на неё ещё в армии, из-за великой русской проблемы – «От нечё делать». Сначала подолгу выводил красивым почерком письма домой, потом стал оформлять стенды, затем, когда прознали, подписывать открытки для жён/любовниц старших по званию. Так он и тренировался, совершенствовался, углублялся.

Теперь же учитель физкультуры нашел благодарную, терпеливую и способную ученицу.

Сидя обнаженными за письменным столом, Аарон щедро делился накопленными знаниями, а Марина жадно впитывала секреты чистописания (ну не могла привыкнуть к чуждому слову «Каллиграфия»). Она прилежно училась держать остроконечное перо под правильным наклоном, чтоб не цеплять бумагу, заправлять его чернилами не окуная в чернильницу, делать нужный нажим, чтоб буква придавала нужную красоту. И в попытках найти различие между Уставом и Полууставом, будущая мать Павлика старалась не влюбиться в этого взрослого для неё, но уже такого близкого человека.

Первый мужчина остаётся в памяти женщины на всю жизнь. Но те, дача, алкоголь, непонимание, сила, слёзы, оторванная пуговица, спущенные колготки – услужливое сознание постепенно вымарало из головы и сердца. Эти же шестьдесят три дня, каллиграфическим почерком, были вписаны кем-то свыше, в еще не законченную книгу «Марина Алексеевна____________________»

А потом они узнали.

Все, одновременно и сразу.

Это как с выставкой «Новая реальность» – жили себе авангардисты советские, работали, ни кому не мешали и особо уж внимание не привлекали. Но стоило Никите Сергеевичу прокричать про совесть, педерастов, выкорчёвывание, да народный хлеб, как тут же все стали перешёптываться, осуждать, показывать пальцем.

Сидя обнаженными за письменным столом, Аарон щедро делился накопленными знаниями, а Марина жадно впитывала секреты чистописания.

Так и тут, произошел глубинный толчок и породил цунами с разрушительными последствиями для только-только окрепших отношений. Аарон уволился «по собственному желанию» и переехал в другой город. Марину родители заставили сделать аборт и заперли под домашним арестом, ежедневно провожая от дома до учёбы и еще три года не давая возможности прорости колосьям личной жизни. Да и потом, когда уже запреты постепенно спали, получалась она урывками, ненадолго, больше для тела, чем для души.

В первое время способная ученица строила планы побега, к своему учителю, по ночам растирая покрасневшие глаза и проклиная всех за непонимание. Но им не суждено было сбыться, так как появилась новая, ранее не известная помеха, в виде жены и двух белокурых дочек, которые жили у бабушки и до конца своей жизни, так и не узнавшие о небольшой петле отца, по пути к родному дому, где его все искренне любят.

До сих пор.

Аарон исчез, чистописание осталось.

Теперь, спустя столько лет, всем премудростям каллиграфии Марина обучала своего сына.

Сергей не воспринимал всерьёз пристрастие своей жены, считая бумагомарание блажью «бесившихся с жиру», но при этом каждую осень, после того, как летняя работа была закончена, он уезжал в город и привозил ей набор из тридцати листов ватмана и пяти бутыльков чернил. Почему он решил, что необходимо именно такое количество, она не спрашивала, но приходилось экономить, так как на всю зиму этого не хватало.

Так Павлик с мамой и проводили несчётные часы, «развивая плоскожопие» за старым письменным столом, из рассохшегося дерева и листом оргстекла на столешнице, под которым были прижаты пожелтевшие фотографии бабушки с дедушкой, или же матери с отцом – это зависит от того, кто, из пишущих, на них смотрел.