Макс Фриш - Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brûle

— Я собираюсь ехать в поместье, — сказал отец, когда Гортензия наконец явилась на его зов. — Поедешь со мной?

— Хорошо.

Отец не смотрел на нее. Он курил, словно полководец накануне решающего сражения. Было воскресное утро, каждое воскресенье с утра он отправлялся в поместье.

— Мне только надо переодеться, — сказал отец. Он все еще был в форме. Лишь когда Гортензия стала выходить, чтобы приготовиться к поездке, он добавил: — Там для тебя письмо.

Гортензия взяла конверт.

Женская фигура дочери, увиденная Полковником, когда она в пеньюаре удалялась по коридору, ошеломила его болезненно, на отцовско-ревнивый манер. Вообще-то он смертельно устал. Ночью были маневры, и он не сомкнул глаз. В спальне, пока служанка готовила для него обычный твидовый костюм, он расстегнул высокий воротничок. В зеркале, совершенно неожиданно, он наткнулся на свое собственное отображение — без воротничка, без кителя, утомленный бессонной ночью. Признаки старости, подчеркнутые усталостью, на мгновение сбили ход его мыслей, касавшихся дочери.

Он сел.

Гортензия прокричала из коридора, что готова. Было слышно, как по лестнице прыжками спустилась собака, в прихожей послышался лай. Гортензия ждала на улице с Кингом, уже повизгивавшим от радости. Стояло холодное утро, февраль, леса были коричневые, на полях и дорогах еще лежала корка смерзшегося снега, летали вороны, за мутным дыханием зимних туч проглядывала бронза бессильного солнца.

Полковник, все еще сидевший, не мог сообразить, о чем же он, собственно, думал; потом медленно стащил сапоги. Может быть холодный душ его освежит…

Поначалу отец почти ничего не говорил. Некоторое время он беседовал с новым арендатором, который, похоже, много о себе воображал.

Потом он продолжил.

Кто благодаря своему положению встречается, подобно Полковнику, с самыми разными людьми и в достаточной степени разумен, чтобы извлекать из повседневных событий медленно накапливающийся, возносящийся над случайностью опыт, тот знает, что подходящие, толковые, даже очень ценные и просто блестящие люди встречаются во всех сословиях, но ему ведомо и то, что ни один из таких людей не в состоянии избавиться от своего происхождения — во всяком случае, на длительное время. Дискуссии на эту тему, как ни странно, затевает одна и та же порода людей, пытающихся обвинить в трусливых ухищрениях тех, кто вовсе не нуждается в сокрытии этого простого обстоятельства, потому что оно говорит в их пользу, и кто, вследствие этого, не стремится к объяснениям. Ничто не вызывает у них такой ярости, как это молчание, которое они клеймят, называя смехотворной гордыней и сословным высокомерием.

Человек, любящий, например, собак, заботящийся о них, не сможет обойтись без строгости в их содержании; он будет препятствовать смешению пород. Он ценит догов, борзых, даже пуделей — но не терпит ублюдков. Следовательно, надо видеть вещи такими, какие они есть, и высокомерие здесь ни при чем. С гордостью, правда, дело обстоит несколько иначе. Есть люди, которые всю жизнь бесятся по поводу чужой гордости. В сущности, это их дело. Однако существует все же врожденная потребность чистоты в отношении своей сущности, и потребность эта тем сильнее, чем сильнее, здоровее и чище сама эта сущность. Гордость — своего рода нравственное обоняние, мерилом ценностей она служить не может, зато вполне годится как подсказка, врожденное чутье, помогающее сделать выбор. Человек чувствует что-то чуждое. Человек страдает от чужого запаха. Это врожденный ограничитель, который в своих проявлениях иногда может действительно выглядеть смешным. У каждой породы свои обязанности. Беспородные ублюдки любой степени смешения зачастую оказываются, как известно, самыми богатыми, одаренными и интересными экземплярами, порой — подлинными вершинами человеческого рода. Другое дело, что ублюдок любого вида означает конец. Он безусловно имеет право на существование, он, быть может, решающим образом обогащает мир; однако, что касается нравственных обязательств, от которых никто не свободен, то, поскольку он понимает свое положение исключительного и единичного явления, у него отсутствует право на продолжение рода.

Полковник продолжал:

— Конечно, нелегко бывает слышать такие горькие истины, когда приходится говорить о лошадях и собаках, чтобы разобраться в устройстве человеческого рода. Они возмущают юное сердце, разумеется. Порядок и закономерность противоречат юной категоричности, им присуща суровость опыта, которым молодой человек обладать не может. Это не подчиняющийся нашей воле, почти ошеломляющий результат бесконечной цепи человеческих крушений, которые показывают, что отнюдь не излишество, не юношеское воодушевление возвышают нас над природными законами мира животных и растений. Нам знакома история юного Икара, повторяющаяся миллионы раз; все ослеплены тем же солнцем, все обречены на гибель в лучах того же испепеляющего солнца…