Александр Гольдштейн - Расставание с Нарциссом. Опыты поминальной риторики

С «Лефом» у ЛЦК были отношения сложные. Лефовцы, пожалуй, ревновали констров к их постепенно набиравшей силу популярности [34]. К тому же им, вероятно, был не вполне ясен истинный вектор ЛЦКовских устремлений. Отравляло существование и мучительно-двойственное, а затем резко отрицательное отношение к «Лефу» партийного руководства. Между тем от «Лефа» ЛЦК решительно отмежевывался. «Леф» уже выполнил свою функцию уничтожения традиционной эстетики, он уже все сказал по поводу российской бестолковщины и мечтательности. Он ниспроверг всех классиков. Он осуществил разрушительную работу над русской действительностью, провозгласив отказ от «гуманизма» [35]и набросав чертеж грядущего стерильного и абстрактного социалистического государства (в критических статьях того времени лефовская доктрина нередко сопоставлялась с фашистской). Но все это только первый этап, давно превзойденный конструктивизмом, — ЛЦК на сей счет высказывался постоянно. «Леф» по-прежнему остается идеологией нигилистической богемы, связанной с более общей линией русского нигилизма (отсюда и наследственные утилитаристские тенденции лефовцев). Конструктивизм же организует и строит, его пафос — созидательный.

ЛЦК берет классиков на борт парохода современности [36]. Он реабилитирует психологизм в искусстве, что резко отличало его от демонстративного антипсихологизма Левого фронта и во многом противоречило главным ритмам эпохи: «Основная линия прозы, которую мы стараемся усвоить, — это психологизм, проведенный на натуралистических деталях», — писал Сельвинский [37]. (Как известно, кризис психологизма охватил в то время широкие и разнообразные сферы жизни и культуры, в том числе религиозной. Г. Федотов, оставивший статью на эту тему, приводит слова одного своего парижского православного приятеля, который на вопрос, у какого священника он будет исповедоваться, ответил, что ему это безразлично: он не хотел бы психологизировать таинство исповеди.)

Локальный принцип — фирменный знак поэтики ЛЦК — в самом общем плане может быть интерпретирован как стремление к сквозной организации текста, к его абсолютной мотивированности, так, чтобы исключить из текста все случайное, частное, все, что не детерминировано темой произведения, не является ее прямой функцией [38]. В известной степени он сопоставим с анаграмматической организацией текста по Ф. де Соссюру: и тут и там — тотальная текстовая структура, вырастающая из единого формально-смыслового пучка, корневища. Локальный принцип, согласно ЛЦК, есть метод философски чистого созидательно-организующего сознания, преодолевшего нигилистические и утилитаристские догмы «Лефа», его экзальтацию, концептуальную неряшливость и политическую нервозность.

ЛЦК всерьез думает о будущем и помогает его возводить. Эту грядущую формацию констры предпочитали называть социализмом, но создается впечатление, что слова их не слишком волновали. Куда важнее, что это общество будет собой представлять. Главное, чтобы в нем было удобно жить — благоустроенно, чисто, сытно. Чтобы транспорт ходил по расписанию, а колбасой нельзя было отравиться. Чтобы кругом стояли заведения на манер «Четвертака», о котором мечтал Андрей Бабичев. Чтобы опрятные канцеляристы сидели за опрятными столами и не портили их перьями и перочинными ножами. Чтобы это была цивилизация, а не культура или мессианский порыв в неизвестное будущее. Зелинский с симпатией писал о мещанстве, трактуя его ценностно, не оценочно. Мещанство — срединный, преобразующий страну слой людей с прочными навыками к организованному труду, людей оседлых, не кочевых. Идеолог ЛЦК восстанавливал в правах чисто выметенную комнату, вкусную еду на столе и канарейку в клетке, которая, по мнению Маяковского, могла погубить революцию. Потому и устарел Маяковский, что не понимает: на дворе 1928 год, а не 1920-й. Отвечал Зелинскому известный рапповский критик Иуда Гроссман-Рощин, проделавший трудный боевой путь от анархизма к коммунизму и от «Лефа» к РАППу. В «Новом Лефе» его называли исключительно Иуда Рощин. Он в свою очередь огрызался. Гроссман-Рощин писал: «Идеал мещанина — покой. И символом этого покоя является квартирка. Обстановка для мещанина — это светская келия, „заммонастырчик“, где мещанин отдыхает от столь неприятной сутолоки противоречий жизни. Жизнь — она буйная, взметанная, непокорная! А дома — хорошо. Уютно белеют занавесочки, дочурка Варя так трогательно играет на хриплом рояле песенки Вертинского: Ваши пальцы пахнут ладаном… Канарейка в такт с людьми сладостно поет гимн тишине и покою. У мещанина вырабатывается, исключительно обостряется чувство привычного. — Маничка, кто это передвинул письменный стол?» [39]Особое раздражение вызвало у Гроссмана-Рощина требование Зелинского носить чистые воротнички и не портить письменные столы. В дневнике драматурга А. Афиногенова есть такая запись: «Вспомнилась комната Гроссмана-Рощина. Унылый холостяк, ужасный запах холостяцкой плесени, табак крошится по ободранному столу, груды книжек, бумажонки с записками, замшелое от пыли окно, продавленный диван — все пусто, пыльно, заброшенно, временно… И так он жил, не замечая ничего, читая и делая выписки, бормоча и остря на диспутах. Я был у него дважды — раз при жизни, на пять минут, за какой-то книгой, и потом после смерти — продавался его письменный стол, большой и одинокий, ободранный, все с тем же противным запахом безразличия к жизни» [40]. Ситуация почти набоковская.