Александр Гольдштейн - Расставание с Нарциссом. Опыты поминальной риторики

Вл. Жаботинский писал в одной из статей 20-х годов, что в Советском Союзе нет ни социализма, ни даже госкапитализма. Доминирует же архаическая буржуазность, «когда власть и хотела, и боялась развития частного предпринимательства, одной рукой поощряла промышленника, а другой грабила его, как только он немного обрастет шерсткой» [28]. Жаботинский презирает режим за пошлое реставраторство (и за реставраторство, и за то, что оно пошлое), он скорее простил бы власти суровый социалистический эксперимент (когда до последнего дошло дело, симпатий автора он не вызвал). Более трезвую позицию занял в этом вопросе Н. Устрялов, не питавший особых иллюзий относительно буржуазности (пусть на старинный манер) нэповской России. Он видел, что Россия чревата будущим, он отмечал в русской революции, не исчерпавшей своего потенциала и в пору «промежутка» 20-х годов, огромную, самозабвенную волю к всемирно-историческому рубежу: Россия, таким образом, снова стояла в преддверии «действительности», готовясь окончательно преодолеть нэповское метафизическое зияние [29].

Была и другая причина, по которой послереволюционное время представлялось интеллигентскому сознанию ущербным, лишенным органической цельности, имманентной самодостаточности. Интересно, что причина эта была словесно тождественной той, о которой говорили в 20-е годы сами большевики, и в особенности партийные оппозиционеры, предрекавшие «термидор». Это — реставрация. Но для определенной части интеллигенции реставрация, принявшая к тому же почти пародийные формы, означала совсем другое и была неприемлема нравственно и психологически. Ведь это было равносильно тому, чтобы переступить через реки крови, пролитой на гражданской войне, оставить неискупленными миллионные жертвы, смысл гибели которых переставал быть ясным. Переступить — и вернуться к былому, но безмерно ухудшенному и пошлому [30].

Пожалуй, первыми, и очень громко, заговорили об этом сменовеховцы. Ю. Ключников восклицал в знаменитом сборнике: «…великий народ не может безнаказанно нести тяжесть жертв неискупленных… ему невыразимо мучительно от их сознания. Так как же должен страдать этот великий народ после неисчислимых жертв теперешнего лихолетья, если ценою их он не достигнет великих всеоправдывающих результатов… Способен ли он будет дальше жить в ясном сознании, что он преступник, негодяй, идиот, разрушивший все, не будучи ни пьяным, ни одержимым, и взамен… ничего! решительно ничего!!! Нет, пусть знает каждый, что нам теперь другого выбора нет: или все мы, русские, взятые вместе, преступники, или мы делаем великое дело» [31]. Лишь социальная новизна, социальное творчество небывалого могли примирить рассудок с жертвами. К тому же многие сходились на том, что культура будущего должна быть, вероятнее всего, социалистической или фашистской, диктаторской, по-варварски смелой и свежей, а кроме того синтетичной, идущей на смену кризисному, исчерпавшему себя либерализму, парламентской демократии [32].

Если сменовеховцы и евразийцы [33]мечтали о восстановлении руками большевиков империи, которая затем внутри себя переменится и будет являть собой ту или иную комбинацию монархии и корпоративной солидарности, или синтез этих двух начал (в духе идей Льва Тихомирова), то конструктивисты надеялись посредством все тех же большевиков американизировать Россию, уничтожить в ней все обломовское, «вшивое» и неотмирно-мечтательное, то есть фактически преодолеть Россию в ее национальной (и сверхнациональной) самобытности. Большевики представали образцовым воплощением принципа грузификации. На них все надеялись нагрузить что только можно, полагая, что функциональная отдача будет очень велика. Реформистские замыслы нэповских большевиков понимались людьми ЛЦК как удобный рычаг для приведения в действие собственных планов — превращения России в Америку. Нэп же казался подходящим плацдармом для осуществления этих целей. Речь, по сути дела, шла о трансформации всего характера российской истории, то есть о чем-то еще более масштабном, чем проекты большевистских социальных преобразований. Программа ЛЦК предполагала смену парадигмы исторического развития страны, смену доминирующих констант жизнеповедения и жизнечувствования основного ее этнического слоя. Да столь решительную, что большевизм оказывался лишь техническим средством исполнения этой программы, которое со временем должно исчезнуть за ненадобностью. Большевизм с его противоречивыми интенциями просто не впишется в новую конструктивистскую Россию, не удержится в ней, ему не хватит сил. На какие бы внутренние реформы ни решился большевизм, он остается психологией подполья, бури и натиска. Он старомоден по сравнению с целостной философией современной мировой цивилизации — конструктивизмом (в том варианте ее, который отстаивал ЛЦК). В эстетике же большевизму соответствует футуризм и его прямой потомок — «Леф».