Герман Вук: Внутри, вовне

Тем временем большое телевизионное выступление, срывающее все покровы, состоялось и окончилось. Из черновика, который президент попросил меня написать, уцелело лишь несколько абзацев то тут, то там. Да на большее я и не рассчитывал. Если раньше здесь было изрядное замешательство, то теперь царит полный хаос, потому что раньше всем заправляли две ныне выгнанные немецкие овчарки, как их прозвали журналисты: начальник президентского штата и помощник президента по внутренним делам. Теперь журналисты, как голодные волки, воют и рычат на их трупы, лежащие на окровавленном снегу, а президент настегивает лошадей, запряженных в сани, которые должны увезти его в безопасное место. Извините за столь напыщенное сравнение — сравнения приходят мне в голову не так часто, так что если уж приходят, я выжимаю их досуха, как половую тряпку. Вот старик Питер Куот швыряет сравнения пригоршнями, но ведь Питер Куот — это уникум.

Кстати, он, говорят, закончил новый роман, и мы, видимо, скоро вдоволь позабавимся. Пока никто, кроме его литературного агента, этого романа не читал. Я скоро его прочту, потому что я буду оформлять издательский договор. Агент — старый, седой, продажный греховодник, который, кажется, прочел и подготовил договоры на все книги о сексе, какие только есть в Америке, — качает головой и ничего не рассказывает; он говорит только, что «от одного названия закачаешься».

Честно говоря, я чувствую себя слегка неполноценным, когда делаю эту неуклюжую попытку написать книгу в то самое время, когда вот-вот появится сногсшибательный боевик, который взорвет весь мир. Но многие юристы — это неудавшиеся писатели. Я пытался писать с тех самых пор, как окончил юридический факультет, и когда я здесь, на службе, в свободные часы писал эти страницы, я получал большое удовольствие. Когда-то я литературным трудом зарабатывал себе на жизнь — если сочинение реприз можно считать литературным трудом… В прошлом году, когда я слег с болями в спине, я начал писать книгу о моих днях в «Апрельском доме», о Гарри Голдхендере, Бобби Уэбб, Питере Куоте и о бурях, бушевавших в нашей семье, — это было умопомрачительное время. Недавно я откопал эти черновики. В них говорится о незапамятных временах, и теперь я возвращаюсь к своему началу. На президентской кухне сейчас как раз ничего не варится. Я не могу, как ни в чем не бывало, сидеть здесь, в этом склепообразном кабинете, где царит ложный штиль в центре бури, и ожидать, пока какой-нибудь ошалелый болван нажмет не ту кнопку и взорвет весь мир. Так что я продолжаю свою книгу. В основном я собираюсь рассказать правду — с некоторыми преувеличениями, как говорит Гек Финн, но правду; и начну я с давних-давних времен — с Зеленой кузины.

Начнем с дородной женщины в русской кофте и длинной черной юбке; эта женщина бьет молодую девушку, хлещет ее по лицу, колотит по рукам и по плечам, а девушка пытается защитить руками лицо и голову — не кричит, не плачет, только заслоняется, как боксер, которого атакует более сильный противник. И вдруг девушка отнимает руки от своего красивого лица и переходит в контратаку, начинает лупить своими маленькими кулачками по лицу своей мачехи. Мачеха от удивления и боли отшатывается и начинает визжать:

— Караул! Помогите! Она с ума сошла! Караул! Убивают!

А тем временем мама — потому что этой девушке предстоит стать моей матерью, да, да, именно этой светловолосой краснощекой девушке лет пятнадцати, со сверкающими от гнева голубыми глазами, — гонит свою тучную, съеживающуюся от страха мачеху по комнате и выбегает за ней следом на грязную улицу, все еще колотя ее по спине. Мачеха, спотыкаясь, тяжело бежит по деревянному настилу между домами в синагогу к моему деду и орет благим матом:

— Она с ума сошла! Караул! Сара-Гита хочет меня убить! Караул!

Мама между тем возвращается в дом, вся трясясь от радостного возбуждения, в которое ее привел ее собственный безрассудный поступок. Из спальни испуганно выглядывают ее сводные братья и сестры, дивясь отчаянной смелости этой кровожадной Сары-Гиты. А, зрители! Мама степенно идет к столу и, изображая полнейшее самообладание, садится и начинает спокойно есть плойку.

По крайней мере, так мама сама излагает это событие. Я знаю о ней только по ее рассказу. Историю пишут победители. Мачехи давно уже нет на свете, никто о ней не помнит, а если и сохранилась о ней какая-то память, то только в рассказе об этой драке. Очень может быть, что она была ангелом долготерпения, идеальной женой раввина, наиболее почитаемой женщиной в Минске, но я в этом сомневаюсь. Однако и мамина версия тоже вызывает у меня некоторые сомнения.