Герман Вук - Внутри, вовне

Конечно, когда мама в своих письмах восхваляла папино благочестие, она, как вы понимаете, напускала некоторого туману. Она была влюблена. У еврейских иммигрантов была поговорка: «Когда корабль на полпути к Америке, выбрось за борт талес и тфилин». Для одних это означало освобождение от непонятного ярма, для других — грустное примирение с действительностью Нового Света. В те дни в Америке еврею приходилось либо работать по субботам, либо голодать. Для евреев, воспитанных в старом галуте, нарушение субботы было началом крушения всего вековечного строения иудаизма. Некоторые непреклонные хранители устоев — такие как реб Мендл Апкович, — напрягали все силы, упорно плыли против течения и до конца сохраняли свою веру. Но в старом галуте рассказывали душераздирающие истории о нечестивости Нового Света. Некоторые ревнители веры называли «а голдене медине» по-другому — «Греховная Америка». Но это остановило лишь очень немногих из тех русских евреев, которые могли достать деньги на дорогу. И даже среди этих ревнителей веры находились люди, которые тоже были не прочь рискнуть впасть в грех ради золота и свободы. Они очень скоро поняли, что в Америке улицы не вымощены золотом. Но свобода — свобода была. И с ней можно было сделать все, что угодно.

Мама с папой все же не дошли до того, чтобы есть «свиное мясо и мерзкое варево». Но кое-какая «мерзость» их таки коснулась, как я сообщу позднее, когда мы дойдем до рассказа о морской пище. Тем не менее с самого малолетства я всегда осознавал, что я еврей; и я всегда понимал, как много это значит для моих родителей. Первой музыкой, которую, насколько мне памятно, я услышал в своей жизни, была литургия Дней Трепета; мелодии из этой литургии папа напевал, когда одевался и брился перед тем, как отправиться в прачечную; и я до сих пор могу наизусть пропеть большинство молитв, возносимых в Йом-Кипур. Так что в целом мама с папой успешно справились с этим нелегким делом. А уж с тех пор, как у нас поселился «Зейде», все было окончательно решено и подписано: наш дом уже ничем не отличался от дома реб Мендла Апковича.

Но с самого начала еврейский дух сохранялся лишь в стенах нашего жилища. А за его пределами, с затаенным дыханием ожидая пришествия И. Дэвида Гудкинда, бурлила «а голдене медине», или Греховная Америка.

Моим первым соприкосновением с внешним миром было знакомство с Полем Франкенталем. Он был не так уж далеко вовне. Мы жили в квартире 5-Б, а Франкентали — в квартире 5-А; обе квартиры находились на верхнем этаже многоквартирного дома на Олдэс-стрит, в Южном Бронксе.

Как мама справилась с задачей не допустить того, чтобы двое маленьких детей случайно выпали из окна квартиры на пятом этаже? Постоянно держать закрытыми окна? Нет, это не годится: мама считала, что в квартире должен быть свежий воздух. Нет, мама сделала вот что: когда мы переехали в эту квартиру, она взяла сначала Ли, а потом меня за лодыжки, высунула нас по очереди вниз головой за окно и подержала так некоторое время, пока мы в ужасе визжали и корчились, глядя на асфальтовый тротуар с высоты пятого этажа. Это подействовало. Сам я не помню, как мама применила ко мне это сильнодействующее средство, я знаю об этом только из ее рассказов, но я ей верю. По сей день, когда мне случается высунуться из открытого окна, у меня возникает неприятное ощущение, которое отдается в мошонке. Джойс пишет о том, как «мошонка сжимается при взгляде на бушующее море». Ну, так вот, на меня то же самое действие производит открытое окно на высоком этаже, и для этого у меня есть своя собственная основательная причина.

В положенный срок мама отвела меня в ближайшую школу, где в то время Ли уже училась во втором или третьем классе, и записала меня при этой школе в детский сад, при этом она, не моргнув глазом, соврала насчет моего возраста. Совесть ее не мучила: она терпеть не могла этих гойских глупостей, согласно которым нужно было ждать, пока Минскеру-Годолу стукнет шесть лет, прежде чем определить его в школу. Я уже мог произносить фразы и выражения на иврите, и она считала, что в школе мне вообще нечего будет делать. Я действительно быстро все схватывал, и это обернулось для меня ужасом почище, чем когда меня, держа за лодыжки, высунули головой вниз из окна. И здесь главным сжимателем мошонки был Поль Франкенталь — вот вам реплика, которая служит ему сигналом выйти на сцену.

Я не помню такого времени, когда я не знал бы Поля Франкенталя. Закрывая глаза, я снова ясно вижу, как мы сидим во франкенталевской квартире, Поль, Ли и я, и играем в казино, а за окном, на Олдэс-стрит — кррак! кррак! кррак! — грохочет гроза. Я вздрагиваю и моргаю, когда вспыхивает зазубренная бело-голубая молния; с неба низвергаются потоки воды, расплескиваясь серыми звездочками на мокром тротуаре под окном. Меня взбудораживают яркие рисунки на игральных картах — плосколицые короли, дамы и валеты, джокер в желто-красном охотничьем костюме. В нашей квартире карты под запретом. В свои преклонные годы мама стала заядлой картежницей, грозой всех игроков в канасту в Майами-Бич, но в те годы она еще сохраняла приличествующее раввинской дочке отвращение к карточной игре. Это так вульгарно! Франкентали жили окнами на улицу. Наша квартира выходила окнами во двор, где на высоких голых шестах красовались пять этажей веревок для сушки белья. Из франкенталевской квартиры мы могли обозревать прохожих и автомобили, а это гораздо более интересное зрелище, чем вид множества мокрых простыней, рубашек и комбинезонов, полощущихся на ветру.