Галина Таланова - Бег по краю

Хоронить то, что когда-то было её дочерью, пришли помочь два человека с её работы и Илья.

Звонить Илье она сначала тоже не хотела, а потом передумала. Не потому, что считала, что не может ему не сообщить. Просто не могла удержаться от желания заставить пережить того тот шок, что пережила она.

– Завтра похороны Василисы.

– Что? – спросил Илья и положил трубку.

Она позвонила ещё раз:

– Я не сошла с ума. Завтра похороны. Была эксгумация. Вынос в двенадцать часов из морга на улице Монастырской.

На другом конце провода долго молчали. Лидия Андреевна решила было, что произошло разъединение, но потом глухой голос выговорил:

– Хорошо, приду.

И снова она стояла на краю чёрной ямы, куда должны были опустить родное лицо, больше похожее на восковую мумию. И снова сыпал снег, но снежный покров не был таким глубоким, как в прошлые разы: зима только начиналась – и снег успел лишь припорошить землю. Кое-где из-под снега даже проглядывали жёлтые опавшие листья, напоминающие о том, что мы все однажды вот так же упадём с облюбованной ветки, с которой, казалось, намертво срослись, но которая уже не несёт живительных соков.

Это было так всё странно. Нереально. Её дочь жила в её сердце, и Лидии Андреевне совсем не надо было видеть её мёртвое, обтянутое жёлтой кожей лицо. На кладбище дул сильный ветер. Какая-то ворона прилетела на осину, успевшую вырасти с того дня, как опустили в чёрную яму её дочку, и надсадно каркала, будто безуспешно прочищала горло.

Из могилы вытащили подгнивший гроб, обитый какой-то полуистлевшей половой тряпкой, имеющий пробоину в боку, словно лодка, напоровшаяся на подводное препятствие, и опустили туда новый, как сказали носильщики, очень лёгкий, неестественно лёгкий. Они никогда не опускали такой лёгкости в темноту.

Зачем судьбе было угодно послать ей ещё этого безумного кукольника? Два раза хоронить своего ребёнка? Ощущение было, что это и не её дочь вовсе, а так призрак… Ей казалось, что над живой её дочерью надругались.

По отстранённости и нестираемому с лица страху она поняла, что в жизни Ильи давно нет её дочери. Лидии Андреевне казалось, что он будто хотел уткнуться в мамины колени и зажмуриться от навалившегося прошлого. На мумию почти не смотрел, глядел в нависшее над кладбищем серое небо, напоминающее отражённый весенний снег, впитавший в себя гарь выхлопных труб и заводских котельных. Снег таял, был изъеден дождём и облака казались зеркальным отражением этих осевших сугробов. Жизнь продолжалась, а значит, скоро будет трава, только её дочь теперь так и будет лежать под этой травой, и она Лидия Андреевна всегда будет знать, что она там лежит, как живая, только усохла вся. И ничего не меняется, хотя трава желтеет, сменяется девственным снегом, которому снова предстоит стать похожим на грозовые облака перед тем, как истаять…

Она краем глаза возвратилась к Илье. Та же нескладная подростковая фигура, ссутулившаяся под навалившимся грузом, близорукий взгляд за чёрной оправой очков, которая так не шла к белобрысой его физиономии, серая куртка, больше напоминающая рабочий ватник, и всё та же неизменная красная шапочка с помпоном, головной убор самодеятельного бегуна на длинную дистанцию. Ах, зачем его орбита пресеклась с орбитой её дочери? Не слившимся орбитам суждено пересекаться дважды. Это никому не нужное выматывающее второе прощание, скрещение несовпавших орбит, напоминающее о том, что можно вернуть оболочку, но не остановить время. Безумный кукольник говорил, что хотел сохранить красоту и молодость этих девочек от времени, всё погребающего под камнями и опокой суеты, жаждал удержать мгновение, возвращенье в которое невозможно. Хотел ли безумный кукольник повернуть время вспять, чтобы близкие жили не только в нашей памяти? Бабочка, пойманная на цветке в сачок, высушенная и посаженная на булавку, она ведь среди жёлтых страниц детского альбома тоже радует чей-то взгляд, только взгляд этот не уловит уже никогда трепета её крыльев и не захочется бежать за ней по некошеным буграм, наступая на сосновые шишки и размахивая руками, точно в полёте.

Она почему-то подумала: «А спросить бы кукольника, кем для него была её дочь в той его детской игре со своей системой иерархий и миром, о котором знал лишь этот параноик?»

Чужой костюм – белое платье, напоминающее подвенечное, которое дочка так хотела надеть. Кукла на радиаторе свадебного кортежа, которого никогда не было в жизни кукольника, – может быть, это толкнуло его на его страшное занятие? Или это то одиночество, что заставляло других выть по ночам в подушку, бродить в поисках родной души в толпе по шумной улице, срываться в новые города и страны, а его взяло и швырнуло искать родственную душу там, откуда она уже давно улетела – и теперь надсмехается над ним, поглядывая сверху или подмигивая пластмассовым кукольным глазом? Музыка души, зашитая в груди в музыкальной шкатулке, не понятая и не познанная – а понять её можно только вот так, как кукольник: душа к душе, обмениваясь сновидениями. Лидия Андреевна подумала, что у неё ни разу не возникло вот это желание кукольника: спать рядом с ушедшим дорогим ей человеком, чтобы частичка его души перетекла в тебя – и ты понял то, что боялся осознать и постигнуть: своё Я, переданное твоему ребёнку. «Ты у меня всё отняла…» – вспомнила она свои слова… А может быть, в этом и есть смысл нашей жизни: всё отдать, всё передать, стать сморщенной, как картошка, но с ростками, которым суждено ветвиться молодыми побегами – и снова по кругу?