Паскаль Киньяр - Тайная жизнь

Римское слово cupiditas , «тяга к тому, чем жаждешь обладать», cupere , сильное желание, вожделение приблизительно соответствует греческому himeros , то есть страстному желанию поживы.

Что бы там ни говорили филологи, Купидон больше соответствует Химере, чем Эросу. Cupere противоположно optare , как инстинктивная, естественная, самопроизвольная склонность — умышленному, сознательному желанию.

Мы можем еще упростить поляризацию, которая следует из соображений Скалигера о шестом чувстве.

1. In. Endo. Оральное наслаждение. Пассивное. Ввести, насытиться тем, чего не хватает. Заглотить то, чего недостает.

2. Ex. Ехо. Анальное наслаждение. Активное. Выдавить из себя, пронзить, извергнуть. Разрядить переполненное.

Если следовать умозрительным построениям Скалигера, самым адекватным словом для выражения ликования шестого чувства является orexis , чувственный голод, чувственный аппетит. Напряжение, которое мы называем болезненным, — это то, что мэтр итальянского Возрождения определяет как высшую радость. (Так же считали и даосисты.)

Тянуться губами к… тянуться членом к… тянуться рукой к…

Таким образом, описано три ситуации: как ребенок к груди; как любовник к любовнице; как человек к религиозно-социальному.

Это три возраста.

Следствие. Если orexis — слово, которое лучше всего соответствует сладострастию, то греческое существительное anorexia в таком случае оказывается наделено гораздо более глубоким смыслом, чем тот, что придает ему современное общество. Анорексия определяет уже не только отсутствие аппетита.

Orego — это тянуть руку, умолять, прицеливаться, убивать.

Анорексия отказывается убивать, брать, сосать, просить.

Анорексия — это анахорез, отшельничество.

Я всегда буду любить то, что любил, хотя всегда терял то, что любил. Можно прочно обосноваться в прекрасном уголке постоянного изумления, всегда обновляющейся мечты, и для меня таким домом оказался угол, где я был один и где язык целиком доверялся молчанию.

Молчать, любить, писать — это вечная победа над всякого вида прощанием.

Ночью 26 января 1997 года кровохарканье вдруг усилилось и перешло в постоянное, вялое кровотечение. М. отвезла меня в службу неотложной помощи госпиталя Сент-Антуан. Анемия — очень приятное состояние. И оно становится все более и более тягучим и липким. Таким же вязким, как густая и тягучая кровь. Анемия — это уход, сам от себя избавляющий. Анемия помогает уйти. Это прощание. Меня везли по холодным подземельям госпиталя Сент-Антуан на носилках с колесиками. Я плыл. Я прислушивался к себе. Я не смотрел на потолок коридоров, хотя не видел почти ничего, кроме него и труб: я в последний раз напряженно вглядывался в мир.

(Этот цепкий взгляд, пытающийся ухватиться за стены и предметы, которые он покидает, тоже уловка, чтобы очнуться после спячки.)

На опыте выясняется, что этот «последний взгляд» каждый раз оказывается не последним: после него просыпаешься.

Он никогда не бывает последним, потому что, когда он последний, его больше уже нет.

И все же вот последнее утверждение, которое мне хотелось бы доказать: думаю, что в прощании заложено нечто присущее любви. И еще одно: я утверждаю, что взглянуть на мир в последний раз возможно, даже если после этого взгляда мы будем жить дальше.

И так много-много раз.

Таков Восток.

В чем последний взгляд на мир совпадает с чувством любви? Каким образом прощание, маячащее на заднем плане, помогает отличить любовь от завороженности и как это сказывается на желании?

Когда прощание возникает в режиме «до свидания» — иначе говоря, в кругообороте времен года, лет, звезд?

В чем освобождение от чар противостоит «до свидания» и почему оно уступает прощанию навсегда?

Чем объясняется, что любовь черпает и из «не-до свидания», и из «до свидания никогда»? Чем наверняка разрушить чары внезапно вспыхивающего между двумя людьми непреодолимого желания?

Возникает ли смерть в этот самый миг, присутствует ли она уже во взгляде, который вот-вот снимет путы с тела и освободит человеческое желание, и откажется обладать жизнью другого человека и своей собственной, одновременно незавершенной и необратимой?

Меланхолия бдительно следит за несхожестью в любви.

Эта тема может показаться трудной или с трудом постигаемой, потому что, продолжая свои рассуждения, я внезапно оказываюсь в оппозиции к важной идее конца двадцатого века (жизнь позитивна, смерть следует рассматривать как инородную и опасную, меланхолия — это болезненное безумие, которое необходимо лечить, бессонница — не радость и т.д.). Мне бы хотелось, чтобы мои читатели осознали: я пытаюсь приблизиться к истине. Я не стараюсь понравиться времени, в котором живу, или прельстить тех, кто устанавливает общую норму, которой должны придерживаться лучшие представители общества. Я называю чувством прощания то, что буддисты называют ощущением непрочности. Коллективные предписания позитивности, принятые в наше время, достойны яростного презрения, и уроки века сводятся, в сущности, к распространенному представлению о том, что смерть непостижима.