Святослав Тараховский - Отважный муж в минуты страха

Вторую изнурительную половину дня Саша проводил в квартире. Он перечитывал старые советские газеты, речи Горбачева и Сахарова, смотрел телевизор, убирался в запущенной своей квартире и даже стирал; он придумывал себе всяческие занятия, а все равно страдал от, по сути, ничегонеделания и, как манну небесную, поджидал вечернего звонка или визита чувачка Кузьмина. Кузьмин продолжал замещать его в Бюро и держать в курсе с движением журнала «Ахбар», бюллетенем АПН, публикациями и всех дел вообще, для него он по-прежнему оставался спасителем и героем.

В тот знаковый день Кузьмин явился к нему довольно рано, и вид у него был не по обыкновению сонливый, но вдохновенный, будто у молодого коня. «Наш вас вызывает, сам посол, — с придыханием сказал он. — Так мне и сказал: немедленно приведи. Наверное, будет вас награждать». «За что?» — спросил Саша. «Ну, как же… наверное, со слов Костромина, за меня и… вообще». «Ну разве что за вообще», — согласился Саша. За Кузьмина его никто награждать не станет, сообразил он. За «вообще» — могут, такая страна; Союз — такая страна, где туманные «вообще» и «общие заслуги» ценятся дороже конкретного дела.

Пришлось спешно одеваться: рубашка, обязательный ненавистный галстук, вдвойне ненавистный пиджак. Кузьмин перетаптывался в прихожей, терпеливо ждал; после чего на своей машине и сам за рулем, с торжественной симфонией на лице доставил Сашу в посольство. В парке шел рядом, словно эскорт, не торопил, не подгонял, подал было Саше руку помощи, но Саша ее не принял как совершенно излишнюю; у самого же входа в здание волновавшийся, как море, Кузьмин вдруг тормознул и с видом смущенным и просительным произнес: «Вы это, Александр Григорьевич, по возможности шепните послу, что так, мол, и так, Кузьмин тоже человек толковый». Саша кивнул, заранее зная, что ничего подобного послу не скажет.

Постучав, получил добро и толкнул дверь.

Посол спешно дописывал какую-то бумагу; Саше указал на стул.

Кабинет старомодный, тесный, при искусственном свете, плотно зашторенный даже днем; негромко, уютно на советской волне бормотала радиола. «Речка движется и не движется». Нуда, родное радио «Маяк», его позывные бьют, как часы, на весь мир. Саша смотрел на лысую, блестевшую под лампой макушку посла и задавал себе вопросы. Зачем он его вызвал? Хромого, немощного инвалида с палкой, знает ведь все наверняка о нем. С благодарностью бы так торопиться не стали, с благодарностью в Союзе никогда не торопятся. Значит, разнос. Разнос так разнос. Ему уже не больно. Скажите, за что, и разносите. Любопытно все же.

— Вот так, — удовлетворенно произнес посол, поставив, по-видимому, точку в бумаге. Оторвавшись от нее, он взглянул на Сашу. — Привет, АПН. Обрадовать тебя хочу. Сильно обрадовать. Плакать будешь?

Саша улыбнулся.

— …Молодец, Сташевский, крепкий парень. Так вот, крепкий парень, нота на тебя пришла из иранского МИДа. Объявляют тебя персоной нон грата за деятельность, не совместимую, ну и так далее. Дают сорок восемь часов на сборы. Вот так.

Саша кивнул, почему кивнул — непонятно, чистая рефлексия. Мысли, нарушив строй, помчались врассыпную. Точно все отследил Макки, ничего не забыл, все держал под контролем. Дал время подлечиться, снять гипс и даже поплавать, потом — сорок восемь часов, любимый ультиматум. Браво, Аббас. Гуманно. Человеколюбиво. По-товарищески. Интересно, Костромин знает?

— Костромин пока не в курсе, — упредил Сашу посол. — Но, когда узнает, ничего не изменится: официально ты дипломат, второй секретарь посольства, для иранцев проходишь по моему ведомству. Согласно международным законам я обязан подчиниться. Вот так.

Саша снова кивнул. Остро кольнуло: работал, старался, подымал сотрудникам зарплаты, наращивал количество публикаций — зачем все это? Почему великая его страна подчиняется какому-то мелкому Макки, ничтожной иранской контрразведке, почему не может Сашу защитить, твердо и жестко заявить: нет, этого гражданина мы не вышлем, он останется в Тегеране и будет работать? Потому что, вдруг впервые опалило его открытием, не нужен ты своей великой стране, плевать она хотела на тебя и прочих твоих сограждан, если ей невыгодно, лениво или стоит ненужных чиновничьих усилий.

«С другой стороны, нота — прямая дорога домой, — подумал он. — В Москву, к Светке, родителям, деду воздуху и свету. Ты ведь этого хотел, Санек? Получи и порадуйся. Порадуйся? Нота — черная метка. Высылка. Изгнание. Конец. Подвиг совершен. Героя прикончили и забыли. Может, и хорошо, что тебя забудут?»