Святослав Тараховский - Отважный муж в минуты страха

Он шел; его правая рука держала палку, помогавшую ногам, левая ощупывала в кармане сверток, материальную память подлой любви, от которой тоже следовало избавиться. «Выкинь, — подсказывал ему рассудок, — зашвырни в первую встречную урну, тебе сразу станет легко». Он шел; он приблизился к урне и все же миновал ее; он прикасался пальцами к свертку, проклинал его, ненавидел себя, но сила, даже большая, чем инстинкт, — любопытство удерживало его от желания тотчас расстаться с загадкой.

Слева от входа в консульство в тень старого кедра с незапамятных времен была втиснута лавочка и при ней — обширная пепельница-тумба для посетителей консульства, вынужденных подолгу ждать.

К счастью, лавочка была пуста. Он присел на край, принял вид человека закуривающего, достал сигареты, а вместо спичек стремительно извлек и размотал сверток.

Ему и вправду потребовалось закурить и затянуться тяжко, до самых потрохов. В свертке оказался Чебурашка, та самая смешная, нелепая и наивная игрушка, что вызвала восторг Мехрибан и была подарена ей Сашей. Она возвращает ему подарок, зачем? Он повертел знакомую игрушку в пальцах, пригляделся к ней и едва не вскрикнул от изумления. Из лукавых глаз Чебурашки лились слезы. Подлинные и горькие. Нарисованные ее рукой. Он сразу все понял и закашлялся от новой глубокой затяжки. Она была Чебурашкой, это были ее слезы, она посылала ему привет. И свою боль, и свою память, и свою скорбь; и не было в ней предательства и подлого услужения разведке или контрразведке, понял он, но была лишь любовь, от которой ее, так же, как его, насильно отлучили. И было совершенно неважно, кто совершил сей подвиг: Макки или Костромин, ВЕВАК или ГБ, было важно лишь то, что прелестной юной женщине выключили сердце и сломали шею. Прости, Мехрибан, за подлые подозрения, прости, прости, прости.

Он закрыл глаза и отдышался. Пришел в себя, но озадачился новой мучительной проблемой. Он не знал, что делать с куклой. Выбросить в урну? Невозможно. Забрать с собой? Куда? Зачем? Слезы Чебурашки навсегда врезались и застыли в его памяти; теперь он может прожить очень долгую жизнь, но эту игрушку и саму Мехрибан никогда забыть не сможет.

Помедлил еще, поднялся и приладил Чебурашку меж корнями старого кедра; взглянул напоследок на забавную рожицу очевидца убитой любви, улыбавшегося сквозь нарисованные, но настоящие слезы, отвернулся и, опершись на палку, шагнул на ступени консульства.

Костромин встретил его неплохо: оторвался от бумаг и даже изобразил легкую улыбку.

— Ходишь, как ходок на двадцать километров. Могут ведь врачи — когда лечат кого надо.

— Андрей Иваныч, я персона нон грата. Сорок восемь часов.

Костромин вздернул голову и мгновенно что-то для себя сообразил.

— Сорок восемь все-таки лучше, чем двадцать четыре, — сказал он. — Макки не доработал.

— Высылают меня, Андрей Иваныч!

— Понял я. И что? Выпить с радости хочешь?

— Попрощаться зашел.

— Будь здоров, сынок, — очень просто сказал вдруг Костромин.

«И это все?» — чуть не вырвалось у Саши, но после паузы благоразумно заменилось:

— Так я, что… пойду?

— Двигай, сын. Работы сегодня — завались… — Костромин протянул Саше руку, которую тот слегка пожал. — Завидую тебе белой завистью. Привет Москве.

Костромин снял и начал протирать очки; взгляд его, устремленный в глубь собственных новых важных проблем, дальнейшего общения со Сташевским не предполагал. Пауза была бессмысленной и смертной.

Саша сдержался, не хлопнул дверью, но притворил ее с той подчеркнутой интеллигентской аккуратностью, что равняется двойному возмущению. «Спокойно, Санек, спокойно, — приказал он себе. — Разберись в себе, наведи в себе порядок. Костромин — отец родной. Большой учитель, который послал тебя на первую вербовку, из-за которой ты едва не лишился жизни. Отец и учитель, который называл тебя сынком, величал героем, но у которого, едва он узнал о высылке, не нашлось для тебя трех нормальных слов. Такие они высокие люди: госинтересы для них важнее всего. Ты, Санек, теперь для него отработанный пар, прошлогодний снег, пятое колесо в телеге — о чем с тобой говорить? Сочувствовать, сопереживать, жевать попусту — попусту! — сопли? Браво вам, каста чекистов, браво, железные люди. Браво и тебе, Санек, ты пока что один из них. Ты в порядке, у тебя все хорошо, а будет еще лучше».

Толпившиеся в коридоре персы развалились перед ним, будто льды перед ледоколом; он выбрался на улицу и солнце, вздохнул до полного растяжения легких и с шумом выдохнул так, будто хотел выбросить из себя все ненужное и чужое. «Прощайте, Костромин, посольство и консульство. Прощай, Тегеран — слава богу, что прощай…» Взгляд направо — у кедра курили усатые мужчины, Чебурашку видно не было, но Саша чувствовал, он там, под кедром, на своем любовном посту. Внезапно пробила мысль: позвонить?! Не Костромин же он, не тварь из интриги, службы и карьеры, он позвонит. Он не знает, что скажет ей, и что скажет она — это не важно. Он знает, что услышит ее голос, попросит прощения и скажет: прощай, дорогая, и он знает, что для их последующих бесконечных жизней это будет значить очень многое. Позвонить?