Святослав Тараховский - Отважный муж в минуты страха

Поддержать любимого в трудные его дни, обогреть словами и сердцем стало главным стремлением каждой ее минуты. Услышать живой его голос было невозможно — слишком дорогой и плохой была телефонная связь между Москвой и Тегераном. Значит, придумала она, надо писать, писать много и часто; если много и часто писать, он поневоле станет помногу и часто ей отвечать. К тому же, справедливо рассудила она, искреннее, приближенное к литературе письмо действует сильнее голоса в телефонной трубке; голос прозвучит и растворится в пространстве и эхе, письмо же можно многажды перечитывать, каждый раз открывая для себя все новые извивы мысли и оттенки чувства.

Начала с трудом, но быстро вошла во вкус пространных и частых писем с подробным описанием всего того, что происходит в Союзе, с ней самой и с их будущей общей жизнью.

Писала о гласности, Горбачеве, Ельцине, своенравных прибалтах, дискуссиях и спорах, охвативших депутатов Верховного Совета и всю страну, о всеобщей неуверенности и пустых магазинных полках и, возможно, первой высказала в письме мысль, что как бы эпидемия свободы и демократии, заразившая людей, в конце концов, не разметала Советский Союз. Как пришло ей такое в голову? Кто нашептал ей такое у ночного изголовья? — она не знала, но такое предвидение оказалась совсем не глупым.

Писала о том, что дом их почти готов, и недавно она была в их квартире на пятнадцатом этаже, поднялась пешком, долго стояла на балконе, обозревая грандиозные окрестности и высотку МГУ, которая с их пятнадцатого была как на ладони; написала о том, что уже идет отделка, что обои строители поклеили в серебро и мелкий цветочек, а плитку в ванной положили голубую, которая ей не очень нравится и надо будет поменять.

Писала о том, как проходят ее одинокие дни; о журфаке, аспирантуре, своей диссертации, которая постоянно отстает от переполненного событиями времени, о том, что из института, никуда не заходя, притаскивается домой, где вечерами одно у нее отдохновение: кресло, торшер и книги, которых, ранее запретных, становится все больше; теперь она читает «Колымские рассказы» Шаламова, читает с восторгом и благодарит отца, который одолжил книгу у своих товарищей-физиков. «Кстати, — добавила она в письме, — папа возглавил самую престижную лабораторию в своем институте, он теперь большая научная шишка».

Она писала письма утром и вечером, иногда украдкой на работе, делая вид, что работает с толстым синим академическим словарем, но чаще дома; заканчивая одно письмо, запечатывала его в конверт и принималась за другое; она писала всякий раз, когда накатывала тоска и срочно требовался собеседник, который услышит и вникнет в суть. «Уж не роман ли ты ваяешь, дочь?» — спросила Полина Леопольдовна, заметившая писательский запой Светланы. «Эпопею, мама. Пишу и не могу остановиться».

Письма к Саше стали главным делом ее жизни. Ее привычкой и пристрастием. Наркотиком и религией.

Возникшую зависимость она вовсе не считала постыдной и особо не скрывала; подруга Вика постоянно находилась в курсе ее письмомании, более того, Светлана часто советовалась с ней, о чем Саше писать стоит, а о чем не следует. Личных тем подруги не касались, с ними было все ясно, обсуждению с умной и осторожной Викой подвергались лишь дела, происходившие в стране. Союз извивался и корчился от боли, словно вытащенный из воды угорь, прошлое в нем умирало некрасиво и трудно, будущее рождалось непонятным, но соблазняло импортными обертками и блестящими обещаниями — писать было о чем.

В письмах отсутствовал пафос, и стороннему читателю они показались бы пресными, даже скучными, как разговор с одним и тем же поднадоевшим знакомым, но Светлана надеялась, что для Саши, знавшего ее душевный код, в каждом написанном ею слове прочтется любовь.

Через два месяца огромными, похожими на кусачки ножницами Егоров разрезал и скинул с него мерзкую коросту гипса.

Вид собственных ног ужаснул. Две тощие синюшные полоски, обтянутые сморщенной кожей. «Допрыгался, спортсмен, — оценил зрелище Саша. — Ты не сможешь нормально ходить, будешь хромать и подпрыгивать, словно кузнечик с оторванной ножкой, и уж точно никогда не выйдешь на корт под солнце и прохладный ветерок. Прощай теннис, Санек, здравствуй домино».

«Не ноги — красавцы. Вот что значит крепкий организм, — сказал Егоров, ощупав жалкую Сашину плоть. — Ну-ка, встали».

«Легко сказать „встали“, когда у тебя ноги как два столба, а как встать мне?» — подумал Саша. «Давай-давай, не бойся, — сказал Егоров. — Забудь про ноги, смотри на меня».