Святослав Тараховский - Отважный муж в минуты страха

Ехал по городу среди оранжевых такси и думал о персиянке.

Внезапно мысли его перескочили на Светлану, и утробная, ознобная тоска по ней, по Москве и по дому перехватила горло. «Светка, родная, я запутался, помоги», — мысленно закричал он ей через тысячи километров, уверенный в том, что она его услышит и поможет.

В этот момент он без ошибки почувствовал, что стоит ему воочию увидеть Светку, а еще лучше, коснуться ее руки, как страсть к Мехрибан выйдет из него, как ненужный выдох, и испарится навсегда. Он не верил в бога, но в проникающее, дальнее могущество Светки верил, как и в то, что она, вместе с родителями и дедом, постоянно его оберегает. Только сейчас он вдруг сообразил, почему никогда не придавал значения изменам. Потому что явление под названием Светка и его измены не имеют между собой ничего общего. Потому что, изменяя, он изменяет не Светлане, но только самому себе. Сам изменяет, сам себя за это казнит — так было после Анжелки. Или не казнит, так происходит после Мехрибан. Но если у Светки другое мнение, он сумеет ее переубедить, он вымолит прощение, потому что любит ее.

«Захматкеш» было выложено буквами на фасаде двухэтажного кирпичного здания. «Пан или пропал», — сказал себе Саша. Хотя прекрасно знал, что название газеты переводится как «труженик».

Подъезжая, вертел головой в поисках того, кто должен был ему пособить, но никого не смог обнаружить. «Спасибо тебе, Костромин, — подумал он. — Ты настоящий учитель».

Ласточку свою, бежевую «Волгу» с дипномерами примкнул к бордюру мостовой в пятидесяти метрах от редакции, и остаток пути прошел по серым плиткам тротуара как глубокомысленный уличный пешеход.

«Было тридцать шесть, осталось двадцать четыре, — думал он, — время еще есть, и вряд ли Макки предпримет что-нибудь радикальное до истечения ультиматума; так что у меня еще есть шанс все благополучно успеть: и обработать Наджи, и заручиться поддержкой Костромина».

Все ему было очевидно, кроме одного. «Ты идешь на это ради себя или ради Мехрибан?» — спрашивал он себя и не мог найти ответа. Пытался в это уравнение подставить ответ другой и вроде бы подходящий, что идет он на вербовку ради страны, в интересах Союза и как патриот, но этот ответ в уравнение никак не вставал, «не впрыгивал», как говорила когда-то так ценившая его математичка Клавдия Александровна, не впрыгивал потому, что был неправильным. Вопрос остался без ответа. «Не страшно, — решил он, — множество человеческих вопросов не имеют ответов».

Потревожил лежавшего у дверей мутноглазого пса; судя по сонной собаке, подумал он, давно никто в редакцию не заходил, но тотчас поправил себя, что это совсем не факт.

Седоусый охранник в черном френче с белыми ремнями, зацепив было Сашу взглядом, ни о чем его не спросил, но это Сашу не насторожило. Ток опасности уже покинул его, он был спокоен и расслаблен, он доверил себя судьбе. Узкий путь на второй этаж, проложенный меж завалами из старых газет, преодолел легко и даже изящно.

— Рад вас видеть, господин Наджи, — с порога главного кабинета мажорно объявил Саша. — Как самочувствие?

— О-о! Благодарю-у! А уж как я-то рад вас видеть! — просияв, ответствовал Наджи, подымаясь из неглубокого вертлявого кресла и протягивая гостю сразу обе мягкие изнеженные ладони. — Как ваше здоровье?

— Спасибо. Моя радость все равно вдвое больше вашей, — сказал, пожимая хозяину руки, Саша.

— Вы так думаете? В таком случае я не рад, я счастлив вас видеть, господин Сташевский, — сказал Наджи, указывая гостю на кресло напротив. — Счастье выше радости, согласитесь.

Оба поняли, что уже сказали друг другу «здравствуйте» и приветственная церемония завершена, пусть коротко, зато вполне традиционно. Оба поняли, что еще слишком рано говорить о делах. Бумага и деньги подогревали Сташевскому грудь, но он терпел.

Все тот же, на все руки, охранник в черном внес чай.

Последовала неторопливая церемония чая с очень важными разговорами о погоде, по ходу которых Саша все пытался сообразить, с чего начинать главную песню. Требовалась первая нота, единственная и точная. «Фальшь и разведка — две вещи несовместные», — сделал он открытие.

Солнце, выжигая комнату, заставляло его щуриться и невольно растягивать губы в узкой китайской улыбке.

И Наджи был мил, вежлив, вальяжен и сладок, в разговоре музыкально растягивал слова и фразы, постоянно употреблял «пожалуйста» и «о, будьте так любезны!», а с лица никогда не снимал улыбку, масленую и немного льстивую. «Манилов восточного разлива», — сказал себе Саша.