Святослав Тараховский - Отважный муж в минуты страха

— Он откажется. Насколько я знаю, Наджи — упертый хомейнист. В лучшем случае выставит меня коленом под зад, в худшем… Андрей Иваныч, бросьте Наджи, это ошибка!

— Не откажется он, не должен. Щенников глубоко почву разрыхлил, все подготовил, но сгорел, как герой, по другому делу и не успел. Теперь ты, молодой и перспективный, дело завершишь. Александр, это приказ.

«Суетится. Очень хочет. Понятно, у него тоже есть начальство и виды на свою карьеру… Я подхвачу знамя из рук упавшего бойца. Потом, возможно, и сам упаду. Нормальный ход. Дело безнадежное. Деваться мне некуда».

— Я согласен.

Костромин наполнил емкости напитком; стаканы состукнулись в пространстве, и ток единения с ГБ стеганул Сашу по нижней части живота.

— Молодец… Да, ход рисковый, — сказал Костромин. — Не пугаю, но… он может и крик поднять, и полицию вызвать — на любую провокацию пойти. Тогда первым делом уничтожишь бумагу, обо мне — ни слова…

«Боится скандала и высылки. Жертвует мною как пешкой. Тоже нормально. Страх и вранье — вот на чем они стоят. И я вместе с ними».

— Я вас понял.

— Можешь отказаться, сынок. Имеешь право. Подумай. Лучше сразу отказаться, чем после в штаны наложить. Но учти: договор у нас с тобой — железо. Если откажешься — высылка тебе и наказание по полному меню. Извини.

«Чистый, блин, штрафбат. Грудь в крестах или голова в кустах. Русская классика, от нее — никуда».

— Я не откажусь… Завтра поеду к Наджи… На бумагу можно взглянуть?

Костромин неожиданно крепко сжал ему руку своей бескостной рукой.

— Знал я, сынок, ты не подведешь. А сдюжишь — много тебе простится, от меня, от руководства ни в чем тебе отказа не будет. Кстати, не думай, что будешь в одиночестве, наши люди тебе пособят.

— Чем? Кто?

— Подстрахуют, увидишь… — Встал и направился к сейфу; клацнул ручкой и, отвалив в сторону дверцу, извлек заготовленный типографский бланк.

«Я такой-то согласен оказывать услуги работникам советского посольства в Тегеране», — прочел Саша и усмехнулся, вспомнив, что почти такую же рабскую бумагу подписал в Москве у Альберта.

«Ты жаждал подвига, сексот, — вот он. Чистое извращение. Уговоришь Наджи — станешь героем. Героем ГБ местного значения, но все-таки. Тогда и расскажешь Костромину про Макки. Надо продержаться. Время еще есть».

Он спрятал бумагу в накладной карман джинсовой куртки. «Бумага — судьба», — мелькнуло у него. Выпили по последней, и вместе с последней маслиной его озадачила любопытная мысль. «Интересно бы знать, — подумал он, — скольких лопушков типа меня отправил на первую вербовку Костромин? И еще: случайно ли в моем конкретном примере сработал механизм с Мехрибан или это отработанный ГБ прием? Посылают мужика в загранкомандировку одного, ставят его в невыносимые, без женщин, условия, потом дожидаются, пока он влипнет в медовую ловушку, а потом безнаказанно его шантажируют? Значит ли это, что все советские законы прописаны под ГБ?»

Отвечать он не стал, не хотел выглядеть идиотом.

Домой вернулся не поздно; у двери ждал сюрприз.

Волос был порван.

«Кров обыскали, — сообразил он. — Заинтересовались наконец-то. Что нашли? Ясно, что. Подтирки в туалетном ведерке. На них огромное количество полезной информации. На здоровье.

Аббас не спит, Аббас бодрствует, Аббас всегда на посту», — подумал он и послал Аббаса подальше. Виски помогало оставаться смелым.

«Спать, — сказал он себе, — хочу спать. Завтра все как-нибудь определится». Завтра он сделает все, что сможет.

Скинул куртку с бумагой-судьбой, проковылял в туалет, умылся.

«Я гений, — сказал он себе. — Совершил гениальное безумие с Мехрибан, теперь согласился на новое безумие — с Наджи. Ничего он не подпишет, выставит меня со свистом и полицией, и я получу от ГБ люлей по полной программе. Очень хорошо. Пусть высылают, пишут телегу, пусть ломают жизнь. Классно. Жалко только Мехрибан и то, что больше никогда… Любимая моя. Воспоминание, которое пребудет вечно. Как хочется услышать голос, колокольчик высокой серебряной пробы. Позвонить? Нельзя. Скотина Аббас ее пасет».

Разделся, упал на панцирную сетку кровати, качнулся, как на батуте, закрыл глаза.

«Виноват, — подумал он. — Перед Мехрибан и Светкой. Перед родителями и тобой, дед. Перед послом Капышиным и Костроминым. Перед страной и Горбачевым. Виноват, виноват, виноват. Перед всеми. Нагадил, напакостил, наследил. Я Сташевский, он же Шестернев, абсолютно виноватый засранец».